«Нехристь», — усмехнулся Буранбай.
Усмехаться-то он усмехнулся, но совсем невесело, до сих пор и не задумывался, что он и Таня разной веры.
— Ну, башкир… конечно, вы свои… — запнулась Таня.
— Свои, а нечестивые… — подхватил Буранбай.
— Ну, конечно, ты человек надежный…
— Так о чем же говорить?
— А я и говорю, крестись в христианскую веру, обвенчаемся и заживем в совете да любви.
— Джигиты мне не простят, если крещусь. Лучше ты переходи в мусульманство.
— Хы! Меня мать проклянет. После войны ты останься в нашем крае. В Москве, да и в Туле сколько крещеных немцев!
— То немцы… Урал без меня не пошатнется, но я без Урала прожить не смогу, — твердо сказал Буранбай.
— Значит, ты меня не любишь!
— Люблю! Сильно люблю, но и Урал люблю. Что теперь делать? Поедем со мною без свадьбы.
— Меня мать проклянет и от позора руки на себя наложит.
— У нас в полку много жен джигитов.
— Они законные, а я кем буду? Гулящей?! — Таня обиделась, отвернулась, смахнула жгучую слезинку с ресниц.
Пришлось Буранбаю обнять, целовать, пылко уверять, что любит, жалеет, уважает, дорожит ею, и постепенно Таня повеселела, заулыбалась. Договорились, что после войны Буранбай приедет в Савеловку.
А Салима? Салиму в эти дни Буранбай забыл и забыл, как ему казалось, навсегда, бесповоротно. Сердце его заполонила золотоволосая русская девушка. Ею любовался, о ней мечтал в седле на марше, ей слагал любовные песни.
— Приеду в Савеловку, тогда что-нибудь придумаем!
— Да что тут думать-то! Иди к барыне, выкупай, я ж крепостная, меня за деньги надо купить. Это вы, башкиры, татары, калмыки — вольные, а мы вот здесь крепостные.
— Ну и выкуплю! Или украду… Лишь бы война кончилась.
— А когда война закончится?
— Французов выгоним из России, и тогда — мир!
— Да ты меня к тому времени забудешь!
— Нет, это ты, Таня, меня забудешь!
Они целовались смеясь.
12
Пожар в Москве был не праздничной иллюминацией в честь великого полководца, а траурным салютом. От радужных упований Наполеона не осталось и следа. Император попал в тупик. Продовольственные московские склады сожжены. Добывать провиант в подмосковных селах — невозможно: партизаны истребляют начисто целые батальоны, а уцелевшие солдаты превращаются в мародеров, грабят и своих, и русских. Зимовать в Москве? А если отпадут и без того-то ненадежные союзники — австрийцы, пруссаки, баварцы? Испания не покорена.
Надо предлагать русскому царю мир, почетный, не обремененный контрибуциями, требованиями территориальных уступок.
И Наполеон то через генерала Тутолмина, то через московского барина Яковлева, отца великого Александра Ивановича Герцена, будущего неистового бунтаря, посылает Александру заискивающие намеки на возможность немедленного и неунизительного мира.
Ответа не последовало.
Отчаявшись, Наполеон послал в Тарутинский лагерь, к Кутузову, маркиза Лористона, бывшего французского посла в России перед самой войною, с непреложным требованием: «Мне нужен мир, лишь бы честь была спасена».
Маркиз поехал неохотно, заранее не надеясь на удачу, вернулся через два дня с унылым лицом и мрачным сердцем.
— Встретились с Кутузовым? — нетерпеливо спросил император.
— Встретился, ваше величество. Свыше часа беседовал!
— И?..
— Кутузов тоже не согласен даже на кратковременное перемирие. — Маркиз прятал глаза, страшась испепеляющего взгляда взбешенного Наполеона. — Фельдмаршал возликовал, прочитав ваше письмо, — догадался… Держался уверенно, достойно. Я попросил от вашего имени прекратить действия партизан, варварски нарушающих законы войны, законы, принятые между цивилизованными народами. Кутузов рассмеялся и пренебрежительно отмахнулся, сказав: «Наша война только начинается».
Одутловатое, с желтизной на жирных обвисших щеках лицо Наполеона побелело, лоб покрылся испариной. Он резко махнул рукою, и маркиз плавным плывущим шагом направился к дверям.
А Михаил Илларионович выжидал, прикидывал в уме, изучая карту боевых действий, сколько подкреплений получила его армия, где расположены вражеские дивизии и сколько французских фуражиров перехватили и уничтожили партизаны. Вот на столе последнее донесение Фигнера:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
«Петр Петрович!
Преступил повеление Его светлости и исполнил его волю, побыв в неприятельской армии. Армия стоит на прежнем месте. В Вороново два пехотных полка. Французы терпят крайний недостаток в хлебе, который ищут с величайшей дерзостью, но я за оную их строго наказываю…
Фигнер». — Строго наказываю!
Каждый день укреплял русскую армию и расшатывал, обескровливал армию Наполеона.
Дежурный по Главной квартире полковник Кайсаров доложил, что с Дона, из Арзамаса и Мурома полки прибыли в Тарутино, дивизия генерала Урусова подходит к Туле.
— Что ж, пора начинать! — вяло произнес фельдмаршал.
— Конечно, ваше сиятельство! — горячо воскликнул Кайсаров.
— Нет, до генерального наступления еще далеко, — охладил его пыл мудрый старец. — Да и нужно ли оно?.. Конечно, при дворе недовольны моей медлительностью, да и генерал Беннигсен шлет туда доносы, но… Но сейчас пора разгромить корпус Мюрата. Где Петр Петрович?
— Генерал Коновницын еще не вернулся из передовых полков.
— Ну когда приедет, отдохнет, тогда и приносите план операции.
Сказав это, фельдмаршал устроился покойнее в кресле, открыл французский роман — русский патриотизм не мешал старику читать любовные французские романы, — но вскоре задремал. Время от времени он просыпался и думал — вовсе не об императоре Александре, им недовольном, не об интригах Беннигсена, а о русских мужиках, на которых слезно жаловался ему маркиз Лористон: они, дескать, истребляют французских фуражиров и отставших от своих частей солдат. Кутузов в ответ пожал плечами и обронил: «Они относятся к французам, как к орде вторгшихся татар под командой Чингисхана».
Поздним вечером Коновницын и Кайсаров принесли фельдмаршалу оперативную карту и приказ.
— Наступление начнется семнадцатого октября. Пехотные полки и десять башкирских и оренбургских казачьих полков затемно ударят по левому флангу Мюрата в направлении села Спасского. Главные наши силы, — Петр Петрович перечислял названия дивизий и корпусов, — будут атаковать с фронта. Партизаны Фигнера и Дорохова должны взять село Вороново, разбить два стрелковых полка неприятеля, стоящие там, и перерезать коммуникации противника.
Диспозиция была подробная, но фельдмаршал сидел безучастно, и Коновницын переглянулся с Кайсаровым, решив, что старик задремал, но именно в этот момент Михаил Илларионович зорко взглянул на них и твердо сказал:
— Своеобразие этого короткого боя, — он повторил, — короткого… во внезапности нападения наших кавалерийских и казачьих полков. Фигнер, Дорохов и Сеславин постоянно докладывают, что у Мюрата караульная служба из рук вон плоха. Вот и воспользуемся этой неразберихой. — Он плутовски усмехнулся. — Но это не решающее сражение. Значит, артиллерию резерва к бою не привлекать. Тарутинский лагерь оставить в полной неприкосновенности — шалаши, палатки, балаганы, землянки. Костры должны пылать всю ночь. От каждого полка оставить офицера, от каждой роты унтер-офицера и трех рядовых для охраны лагеря, соблюдения порядка.
— Слушаю! — Коновницын кивнул.
— Их превосходительство барон Леонтий Леонтьевич Беннигсен жаждет показать свои полководческие способности, — дребезжащим, слабым голосом продолжал Кутузов, и нельзя было догадаться, то ли он говорит раздраженно, то ли насмешливо. — Просит разрешить ему командовать армией. Мне пришлось уступить и согласиться. Так что идите сейчас к нему и с картой, и с диспозицией. Да, подождите! — остановил он Коновницына и Кайсарова. — Надо доложить государю о плане операции. С пакетом пошлите князя Волконского. И попросите его перед отъездом в Петербург заглянуть ко мне.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
