же мать».
Даветт завела «блейзер», тронулась и через несколько ярдов остановилась у светофора.
«Вашу же мать».
– Феликс? – осторожно спросила она.
Он тряхнул головой.
«Ну вашу же грёбаную мать!»
А разве тогда, на епископском ковре, он, Феликс, не хотел, чтобы все закончилось? Не хотел, чтобы Джек позволил тварям добраться, прикончить и избавить от всего, не оттягивать неизбежное?
Ну разве нет? И разве не был он доволен тем, что Джек не бросил, не позволил умереть?
«Вот же дерьмо, дерьмо из дерьма!»
– Останавливай.
– Феликс, но ты же…
– Останавливай! – повторил он.
– Пожалуйста, Феликс! – взмолилась Даветт, но послушно подрулила к тротуару.
– Я все знаю и понимаю, – сухо сказал Феликс. – Черт возьми, всё!
Сейчас он ненавидел только себя.
Он вышел наружу. Пожилая чета – оба черные – глядела в витрину на ряд аляповатой, ярко раскрашенной дешевой обуви.
И эта дрянь – последний магазин, который я вижу в своей жизни?
Он посмотрел на Даветт и пожал плечами.
– Ты знаешь, что я люблю тебя?
Она печально улыбнулась, кивнула.
Он кивнул в ответ и побежал через улицу к отелю.
Двери из полированной бронзы открылись почти беззвучно, выпустили из лифта на двадцать первый этаж. Ха, на мягком толстом ковре – отпечатки кольчужных сапог! Наши герои-крестоносцы тут как тут.
Если бы Феликс рассмеялся – а он почти рассмеялся – вышло бы безумное истерическое хихиканье.
Он никогда в жизни так не боялся. И не злился. И не знал такого отвращения и ненависти. Если бы его лицо сейчас увидел незнакомец – перепугался бы.
Феликс знал, что умрет и никогда больше не увидит Ее. Но чтобы снова увидеть Ее, надо идти вперед.
Безумие. И нет над ним власти.
Роскошный коридор. На одном конце – пожарная лестница, на другом – приоткрытая дубовая двустворчатая дверь в Губернаторский люкс. Феликс глянул на пожарную лестницу, а затем дерзко зашагал вслед за отпечатками, настежь раскрыл дверь и встал в ожидании чего-нибудь жуткого.
Но ничего не случилось.
Ха, захотелось попроще? Ладно.
Он ступил в номер.
Какое великолепие! Антикварная мебель, заграничные ковры на полированном паркете, пятнадцатифутовые потолки. Легкий бриз, проскользнувший с террасы, колышет кисейные занавеси. Терраса вдоль всей гостиной, сделанной буквой L, а в дальнем конце зала, в тусклом свете от недалеких многоэтажек, рядом с открытой раздвижной дверью затаились Адам с Котом, присели с арбалетами в руках.
Феликс снова чуть не рассмеялся, чуть не окликнул их. Но вместо того взглянул на то же, на что смотрели они.
Рядом другая французская дверь – главный вход на террасу. Такие же колыхающиеся, надутые кисейные занавеси, такой же бледный свет от соседних многоэтажек городского центра, терраса. И там, всего футах в тридцати от Феликса, ближе к нему, чем к Адаму с Котом и безопасности пожарной лестницы, на каменной скамье сидел Джек Ворон.
И разговаривал с вампиром.
Феликс шагнул ближе и ощутил, как волной накатывает отвращение, заливает глаза, стекает с темени. Но, Боже правый, до чего же эти твари красивы!
Он уже и забыл, насколько они прекрасны.
Юный, стройный, светловолосый, высокий, безгранично уверенный в себе, расслабленно опершийся о четырехфутовое ограждение. Огни стеклянного небоскреба неподалеку подсвечивают сильные, но изящные, артистичные черты. Белоснежная рубашка, черные брюки, черные кожаные сапоги. Не та же киношная форма, как на мелком божке из Клебурна, но близко. Та же угрюмая элегантность.
Та же фальшь, сексуальность, разврат – и погибельное очарование.
Да драть тебя, мелкий божок, и всю твою гребаную братию!
И драть тебя, Джек Ворон, за то, что треплешься с этой поганью.
Говоришь будто с человеком, будто оно – только наполовину из дерьма. Будто его не поняли, и «у всего есть темная и светлая сторона», а не попросту сгнившая, расплющенная, тараканья душонка.
И тут Феликс заметил спрятанный арбалет.
Там, за скамейкой, прислоненный к дереву в здоровенном горшке. Тут уж пришлось постараться, чтобы задавить смех. Господи, что за самоубийственная смешная нелепость, жалкий самообман!
Феликс прочел как с открытой страницы весь печальный и жалкий замысел.
Интересно, что же Ворон собирался делать? Ждать раскинув руки и орать «укуси меня» в ночь? Нет, конечно. Мы собрались изобразить, что уходим благородно, как подобает воину. Самурай Джек должен верить в великий Стиль. Великий последний подвиг, а не просто самоубийственная глупость. Но это она и есть, не прикроешь.
И он, Феликс, чуть не уехал, чуть не оставил Джека ломать тошнотворно жалкую, беспомощную, мелкую драму.
Ха!
А что там с парой наших рыцарей? Всё так же скрючились, готовые кинуться и храбро спасать, чтобы вместо одной души послать сразу три в гнуснейшую из преисподних. Но нельзя же оставлять храбрых идиотов на произвол судьбы.
В особенности учитывая то, что я – один из них. И ничего не могу поделать с собой.
Он слышал стук сердца, чувствовал, как толкается кровь в жилах, бьет в пальцы, мертво обнявшие браунинг. Безумие.
А ночь очень даже ничего. Чуть жарковата.
Затем он спрятал руки – и браунинг – за спиной, пнул французскую дверь, отчего та с лязгом откатилась вбок, и нарочито неуклюже и шумно ступил на террасу.
– Эй, ты, мелкий божок! Это правда, что у тебя больше не работает хер?
Тишина. Удивление в прекрасных глазах, понимание – и закипающая злость.
– Феликс, нет! – крикнул Джек. – Что ты делаешь?
– Не только он, – добавил Кот, подходя с другого края террасы.
– Кот! – в ужасе воскликнул Джек.
– Все мы, – подойдя к Коту, добавил отец Адам.
– Нет, нет же, – прошептал Джек.
– Что это? – благодушно осведомился монстр. – Я в ловушке?
И обворожительно, нахально улыбнулся. Феликс безмятежно улыбнулся в ответ.
– Эй, расскажи-ка мне про свой прыщик, – предложил он и добавил заговорщицким тоном: – Это ж правда, что он не поднимается?
Тварь перестала улыбаться и медленно злобно ухмыльнулась.
– Жалкий человечек… как приятно будет услышать треск твоих костей, увидеть кровь, услышать предсмертный писк…
– Конечно, это всё именно так, – спокойно согласился Феликс. – Но давай взглянем правде в лицо. Завести ты их можешь ого как. Но когда доходит до главного…
Он помотал вялыми пальцами левой руки перед своей ширинкой.
– Так вот, когда вопрос в главном, он просто болтается. И никак. Флип-флоп, да?
От монстра повеяло такой лютой злобищей, что Феликс отшатнулся, даром что стоял в пятнадцати футах. Глаза налились чернотой, потом покраснели. Пасть раскрылась от уха до уха. Тварь шагнула вперед.
– Мой мелкий песик, добро пожаловать в вечное рабство!
Тварь дико, пронзительно захохотала, в разинутой пасти показались клыки.
Феликс рассмеялся – и вогнал пулю прямо между гребаными клыками!
– Хи-ш-ш-ш-ш-а-а!!!
Монстр зашипел от изумления, боли и ненависти, выплюнул сгусток черной слизи – и Феликс вогнал пулю в грудь. Тварь отступила, зашаталась, ударилась ногами об ограждение – и чуть не перевернулась, не полетела в пустоту.
Ослепительная, безумная, дикая надежда… она молнией вспыхнула в рассудке, задержала Феликса на доли секунды, и тварь успела выпрямиться, развернуться, оскалить пасть. Брякнул арбалет – но опомнившийся монстр поймал стрелу на лету.
«Мать же
