Брангвен открыл дверь и позвал ее своим сильным, пронзительным голосом:
– Урсула!
Она мгновенно появилась, даже не сняв шляпку.
– О, как поживаете! – воскликнула она, увидев Биркина и озадаченная, словно ее застигли врасплох.
Он удивился такому ее поведению, ведь она знала, что он здесь. Она выглядела необычно, ярко, сногсшибательно, словно смущаясь, видя перед собой реальный мир, частью которого она не являлась, имея свой собственный совершенный яркий мир своей сущности.
– Я помешала вашему разговору? – спросила она.
– Нет, только мертвому молчанию, – сказал Биркин.
– О, – рассеянно, с отсутствующим видом сказала Урсула.
Их присутствие не имело для нее важности, она была отстранена и не вбирала их в себя. Ее отца такое поведение всегда сердило, поскольку она наносила этим ему легкую обиду.
– Мистер Биркин пришел поговорить с тобой, не со мной, – сказал ее отец.
– Вот как! – рассеянно воскликнула она, словно это ее не касалось.
Затем, взяв себя в руки, она повернулась к нему с довольно радостным, но все еще легкомысленным выражением, и спросила:
– У вас что-нибудь важное?
– Надеюсь, – иронично ответил он.
– Судя по всему, он собирается сделать тебе предложение, – сказал ее отец.
– О, – сказала Урсула.
– О, – насмешливо передразнил ее отец. – Тебе больше нечего сказать?
Она сжалась, точно ее ударили.
– Вы правда пришли сделать мне предложение? – спросила она Биркина, точно это была шутка.
– Да, – ответил он. – Полагаю, я пришел сделать предложение.
Казалось, он немного стеснялся последнего слова.
– Вот как? – воскликнула она со своей рассеянной живостью. Он мог говорить все, что угодно. Она казалась довольной.
– Да, – ответил он. – Я хочу – я хочу, чтобы вы согласились выйти за меня замуж.
Она взглянула на него. В его глазах мелькали смешанные чувства, ему было что-то нужно от нее и вместе с тем не нужно. Она слегка поежилась, словно он видел ее насквозь и от этого ей было больно. Она помрачнела, ее душу заволокли тучи и она отвернулась. Ее вытащили из ее светлого мира одиночества. И ей было страшно соприкасаться, все это время ей все казалось неестественным.
– Да, – туманно сказала она сомневающимся, отсутствующим голосом.
Сердце Биркина мгновенно сжалось в какой-то горькой агонии. Для нее все это было пустым звуком. Он вновь ошибся. Она жила в собственном самодостаточном мире. Он и его надежды были лишь случайностями, нарушающими ее границы.
Это привело ее отца в крайнюю степень дикого раздражения. Из-за нее ему приходилось соотносить все это со своей жизнью.
– Итак, что ты скажешь? – воскликнул он.
Она сжалась. Затем полуиспуганно взглянула на отца и сказала:
– Я же молчу, так? – словно боялась, что выдала себя.
– Да, – раздраженно сказал он. – Но тебе не обязательно выглядеть полной дурой. У тебя же еще остались мозги или нет?
Она отшатнулась от него с ощущением враждебности.
– Что значит, остались ли у меня мозги? – повторила она угрюмым отчужденным голосом его слова.
– Ты же слышала, что у тебя спросили? – яростно закричал ее отец.
– Разумеется, слышала.
– Ну и что, тебе трудно ответить? – громовым голосом закричал отец.
– А нужно?
Такой дерзкий ответ лишил его дара речи. Но он ничего не сказал.
– Нет, – сказал Биркин, чтобы смягчить напряженность, – сразу отвечать не нужно. Можете ответить, когда захотите.
Ее глаза метнули мощные искры.
– Зачем мне нужно что-то отвечать? – воскликнула она. – Это ваше личное дело, меня это никак не касается. Зачем вы оба давите на меня?
– Давят на нее! Давят на нее! – воскликнул ее отец в горьком злобном гневе. – Давить на тебя! Да жаль, что нельзя так надавить на тебя, чтобы ты начала вести себя разумно и прилично! Давят на нее! Ты за это ответишь, ты своевольная тварь!
Она замерла, стоя в центре комнаты, и ее лицо угрожающе сияло. Она застыла в удовлетворенном противостоянии. Биркин взглянул на нее. Он тоже был зол.
– Никто на вас не давит, – сказал он очень мягким пугающим голосом.
– Нет, давит, – воскликнула она. – Вы вдвоем стремитесь меня во что-то втянуть.
– Это ваше заблужение, – иронично ответил он.
– Заблуждение! – воскликнул ее отец. – Упрямая дура, вот кто она.
Биркин поднялся с места и сказал:
– Хорошо, вернемся к этому через какое-то время.
И не говоря больше ни слова, он вышел из дома.
– Дура! Дура! – кричал на нее отец с крайней горечью в голосе.
Она вышла из комнаты и поднялась наверх, что-то напевая себе под нос. Но она трепетала всем телом, словно после какой-то ужасной схватки. Из своего окна она видела, как Биркин идет вверх по дороге. Он шел в таком состоянии праведного гнева, что она все время продолжала думать о нем. Он был смешон, но она боялась его. Ей казалось, что она избежала какой-то опасности.
Ее отец сидел внизу, обессиливший, униженный и разочарованный. Казалось, после каждого беспочвенного столкновения с Урсулой, в него вселялись тысячи демонов. Он ненавидел ее так, словно единственное, чем он жил, была эта крайняя ненависть к ней. В его сердце был самый настоящий ад. Но он вышел из себя, чтобы спастись. Он знал, что должен поддаться отчаянию, смириться, позволить отчаянию охватить себя и покончить с этим.
На лице Урсулы появилось замкнутое выражение, она отгородила себя от всех них. Ощутив на себе собственный удар, она стала жесткой и завершенной в себе, словно драгоценный камень. Она была яркой и неуязвимой, совершенно свободной и счастливой, совершенно раскрепощенной в своем самообладании. Ее отцу придется научиться не замечать ее блаженное забвение, иначе она каждый раз начнет сходить с ума. Эта отчужденность от всего и вся настолько захватила ее, что чем бы она не занималась, в ее лице ни на миг не гас этот яркий свет.
И еще много дней она будет пребывать в таком состоянии, в этом ярком, неприкрытом состоянии чистой импульсивности, не замечая в сущности ничего, кроме самой себя, но всегда готовой снизойти до кого-то. О, горько же приходилось мужчинам, находящимся рядом с ней, ее отец проклинал свое отцовство. Но он должен научиться не замечать ее, не видеть.
Она совершенно не ослабляла своего противостояния, когда находилась в таком состоянии: такая яркая, светлая и привлекательная в своем крайнем противостоянии, такая чистая и в то же время ей никто не верил, и она никому не нравилась. Выдавал ее голос, удивительно четкий и отталкивающий. Только Гудрун находилась в согласии с ней. Именно в такие моменты близость между сестрами была самой полной, их разумы словно сливались. Они ощущали, что их связывают крепкие, неразрывные узы взаимопонимания, превосходящие все остальное. И в эти дни остро ощущаемой разлуки и такой близости между двумя его дочерями, отца словно касалось дыхание смерти, как будто все его существо разрушалось. Он был раздражителен до безумия, он не знал покоя, казалось, его дочери уничтожают его. Перед ними он лишался дара речи и был бессилен. Его заставляли вдыхать собственную смерть. Он проклинал их в душе и желал только избавиться от них.
А они продолжали блистать своей легкой женской божественностью, которая была так приятна глазу. Они поверяли друг другу свои сокровенные мысли, их откровения делали их невероятно близкими друг другу, они выдавали друг другу все секреты до единого. Они ничего не утаивали, они рассказывали все, пока не преодолевали границы зла. Они вкладывали друг другу в руки знание, они извлекали все ароматы до последнего из яблока познания. Удивительно, насколько их познания дополняли друг друга, насколько знания одной сочетались со знаниями другой.
Урсула видела мужчин как своих сыновей, она сочувствовала их желаниям и восхищалась их смелостью и удивлялась им, как мать удивляется своему ребенку, восторгаясь в некоторой степени их неиспорченности. Но для Гудрун они были вражеским станом. Она боялась и презирала их и даже слишком сильно уважала их за их поступки.
– Разумеется, – с легкостью говорила она, – в Биркине есть такое качество жизни, которое встречается редко. В нем есть необычайно богатый источник жизни, по-настоящему удивительно, как он умеет отдавать себя чему-то. Но в жизни есть столько всего, о чем он не имеет ни малейшего понятия. Либо он вообще не подозревает о существовании этого, либо отвергает его, считая совершенно недостойным внимания – то, что другим людям кажется жизненно важным. В некотором смысле он не достаточно умен, он слишком много сил растрачивает по мелочам.
– Да, – воскликнула Урсула, – в нем слишком много от проповедника. Он что-то вроде священника.
– Именно! Он не может слышать, что хотят сказать другие люди – он просто не может слышать. Его собственный голос слишком громок.
– Да. Он заглушает голос другого человека.
– Заглушает голос другого человека, – повторила Гудрун. – При помощи грубой силы. Разумеется, это бесполезно. Никого нельзя убедить силой. Поэтому с ним невозможно разговаривать – а уж жить с ним, думаю, еще больше невозможно.
