В ушествие на самом деле всегда уходят, чтобы вернуться. Даже когда не догадываются об этом.
«Окраинная», узкогрупповая деятельность — возможно, даже любая — не только выращивает человека и дает ему то, чего он по разным причинам «недобрал» в Большом Социуме. Она еще и вырабатывает формы жизни, умения, предметы, которые Большому Социуму рано или поздно пригождаются. Иногда — и довольно часто — такие продукты неформальной жизни входят в состав мейнстрима, даже официоза. И «ушельцам» приходится изыскивать себе новые области странного для приручения и обживания.
Именно из чудачества «неформальных» групп (которые, правда, тогда еще никто этим словом не называл) вырос массовый спорт и олимпийское движение. Они — давным-давно уже индустрия, коммерция и область официальной профессиональной деятельности. А ведь начиналось все с детских спортивных союзов, которые создавал Пьер де Кубертен, мечтая о Новой Олимпии и раздражая чиновников, искренне не понимавших, для чего он это затеял.
Исторически еще совсем недавно «маргиналами» были энтузиасты компьютерных сетей. Каких-нибудь «двадцать лет назад Интернета не было <…> а фидошников считали ненормальными, просиживающими ночи за странными играми в „эхи” и „мыло”. Но именно они из своего ушествия в синтезе с другими маргиналами и не-маргиналами двигали в большой мир Интернет — учреждали фирмы ISP, писали самодельный софт… <…> Эти „первопроходцы сети” сейчас уже растворились в огромной волне тех, кто пришел на освоенные сетевые пространства просто жить, работать, общаться». «Исчезновение тождества „Интернет sub = /sub маргинал” стремительно движется от столиц в провинции». Происходит то же, что примерно полувеком раньше случилось с радиолюбителями, — тоже долгое время ходившими в чудаках и неформалах. То есть, по-видимому, мы имеем дело с общей тенденцией.
«То, что родилось в российском педагогическом андеграунде в 50-х, — вторит сказанному автор предисловия к книге, тоже неформал-ушелец с разнообразным опытом Валерий Хилтунен, — мир только-только начинает осознавать». Конструктивным смыслам того, что выделывают разные чудаки в своих группах сегодня, предстоит быть оцененными явно не раньше, чем через десятилетия, когда другие придут на освоенные ими пространства — «просто жить». Но материал для будущих оценок Кордонский и Кожаринов собирают уже сейчас.
Книга хороша еще и тем, что дает очерки истории неформальных движений ХХ — ХХI веков: от Кубертена и первых скаутов до истории текущей, творящейся прямо на наших глазах, в которой еще ничего не откристаллизовалось. Здесь и флешмобберы, и политические дискуссии в «Билингве», и социальные форумы альтерглобалистов. Жаль, что эти очерки разрозненны, отрывочны, ситуативны, тем более жаль, потому что, как пишут авторы, общество знает о неформалах фантастически мало и большинство даже не представляет себе, сколько в этой, казалось бы, окраинной теме общечеловеческого. Но заинтересованный читатель, несомненно, высмотрит в сказанном и систему, и общечеловеческое.
А вот в изменение (страшно сказать, даже улучшение!) мира авторы — прикладники-прагматики — как раз верят. Так и говорят: «Мы убеждены, что реальное изменение общества может происходить только на идейной основе». И даже: «Романтизм и идеализм — необходимая предпосылка изменения сегодняшнего мира». Впрочем, кто и когда принимался за дело, не веря, что получится что-то большое и значительное?
Что ж, как говаривал, пусть по другому поводу, один известный автор Живого Журнала [15] (а что — тоже вполне себе неформальное объединение!), «написанному не следует верить — написанным следует пользоваться». «Так» или «не так» устроены неформальные группы «на самом деле», исчерпывающе ли их описывают модели, сконструированные авторами из заимствованных у Тойнби и Гумилева элементов, — вопрос по существу праздный. Все эти модели для авторов — не более чем способ разместить собранный опыт в обозримых ячейках и оценить его как можно более объективно.
Что все это значит для «внутреннего» читателя — неформала-практика? Никогда не бывши в их числе, рискну предположить, что он, скорее всего, извлечет отсюда много полезного для организации своей жизни и налаживания своих внутригрупповых и внешних отношений. Но главным мне кажется все-таки то, что он многое узнает о собратьях по неформальной жизни и поймет, что все они, во всем своем неисчислимом многообразии, в конечном счете не столь различны меж собой. И даже, как ни удивительно, делают одно общее дело. В замысел которого как раз включена до противоречивости и несовместимости доходящая разность.
Читателю же «внешнему», который в неформалах не бывал (а защищался от социума другими, негрупповыми способами, предпочитая, например, внутреннюю эмиграцию), откроется кое-что о смыслах и правдах коллективных «ушествий».
И об их трудностях, которые, по моему разумению, свидетельствуют в пользу подлинности такого пути: ведь только настоящее трудно. Он получит, наконец, много стимулов к тому, чтобы поразмыслить о человеческой природе. О закономерностях обживания человеком малых экологических ниш внутри большого общего мира, возникновения таких ниш, их исчезновения и непреходящего смысла.
Те же, кто ладил и соглашался с родимым социумом всегда и везде… Сложно представить себе таких людей, но хочется верить, что хоть кто-нибудь из них эту книгу тоже прочитает. И, например, почувствует, что он, пожалуй, что-то в жизни упустил.
Ольга БАЛЛА
Живое прошлое
Александр Ласки н. Время, назад! М., «Новое литературное обозрение», 2008.
У Анри де Ренье есть роман с таким названием. Там, если мне память не изменяет, герой настойчиво хочет повторить во всем жизнь своего прадеда. Странная причуда. Но демонстрирует, до чего это интересно — оживить прошлое. Интересно увидеть не вымысел, а настоящую жизнь. Ведь и в вымысле ценится именно правдоподобие. Реальность изобретательнее, чем любая фантазия. Неожиданнее, и есть чему поучиться.
Так что писатели, которые обращаются к прошлому, стараются не зря. Не у всех, правда, это получается. Честно говоря, редко это получается. А Ласкин с этой увлекательной задачей справляется так, что она кажется легкой. «Если вы считаете, что прошлое завершилось, — говорит он, — то тут дело в вас самих».
Во-первых, привлекает документальная основа. Во-вторых, глубокий и изящный комментарий, да-да, глубокий и изящный — необычное и счастливое сочетание, постараюсь в дальнейшем его показать. В самом названии книги — «Время, назад!» — (в отличие от «Время, вперед!») мне чудятся повелительные формулы, которыми в волшебных сказках совершаются волшебные действия. Короткие абзацы, иногда величиной в одно не слишком распространенное предложение, живописно и весело иллюстрируют сведения, полученные от «свидетелей сего былого». Оживают фотографии, живут и дышат давние истории.
В этой книге — две книги. Первая посвящена Ольге Ваксель, адресату пяти любовных стихотворений Мандельштама. Она называется «Ангел, летящий на велосипеде». Автор буквально влюблен в свою героиню, судьбу которой он выследил благодаря ее сыну, оставленному матерью в детском возрасте: уехав с новым мужем в Норвегию, она там покончила с собой (не в Стокгольме, а в Осло) [16] , а для сына навсегда осталась драгоценным воспоминанием и мечтой, он собрал все, что ее касалось, все, что смог найти.
Ольга Ваксель писала стихи. Писала, но не печатала. Ласкин так говорит об этом: «Всякие стихи — это дневник, но ее стихи — дневник, написанный симпатическими чернилами. Читателя Лютик (домашнее имя Ольги. — Е. Н. ) воспринимала как соглядатая. Правда, защищалась она от него как-то по-детски — свои опыты никому не показывала и старалась о них не говорить. <...> Не такая простая задача — не быть писательницей. И не в известности тут совсем дело. Уж без нее-то она легко обходится, но как прожить без карточек Дома ученых, дающих право на получение пайка?» И главка о детстве кончается так: «В общем, Лютик совсем взрослая. Уже не гадкий утенок, а лебедь, то есть — советский человек, то есть — фигура трагическая и обреченная».
Обычно в подобных случаях писатель старается влезть в шкуру своей героини, и, надо сказать, ничего непреодолимого в этом нет. Все девичьи интересы известны наперечет, и набор признаков взрослеющей девушки сам по себе дает типовой портрет, трогательный и привлекательный. Гораздо труднее — обратное: заставить героиню как бы проникнуться опытом ученого и писателя, автора девяти книг, как сказано на обложке этой, девятой его книги, наделить ее привлекательность собственным своеобразием. Вот послушайте: «Бесстрашие перед смертью — чувство необременительное. Тем более что оно проявляется исключительно в стихах. А бесстрашие перед жизнью требует нешуточных усилий. Не детское это занятие — ездить за мерзлой картошкой на крыше вагона!»
