– Отлично. Я буду внизу, у стойки администратора.
Мишель вытащил мобильный и ушел, закрыв за собой дверь.
Он вернулся за мной через полчаса. Я стоял у входа и ждал его. Потом сел на сиденье рядом с ним. Он спросил, удалось ли мне отдохнуть, я ответил, что на несколько минут прилег и это полностью восстановило мои силы. Мы проехали по ликующему бульвару Мирабо, утопающему в тени платанов.
– Сегодня какое-то торжество? – спросил я.
– Праздник жизни, месье Жонас. Экс отмечает его каждый день.
– В этом городе всегда так оживленно?
– Если и не всегда, то, по крайней мере, очень часто.
– Вам очень повезло здесь жить.
– Я ни за что на свете не хочу доживать свои дни где-то еще. Экс-ан-Прованс удивительный город. Мама говорила, что его солнце всегда утешало ее и возмещало небо Рио-Саладо, которого ей так не хватало.
На кладбище Сен-Пьер, где среди прочих знаменитостей и великомучеников покоится и Поль Сезанн, не было ни души. У входа меня встретил выстроенный из добытого в Рони камня Национальный мемориал в честь алжирских французов и репатриантов из других бывших колоний. «Истинную могилу мертвые обретают в сердцах живых», – гласила надпись наверху. Асфальтированные аллейки делили на равные части зеленые участки, над которыми бдительно возвышались старые часовенки. Фотографии на могилах напоминали о тех, кого рядом уже не было: супруга, мать, слишком рано ушедший брат. Повсюду росли цветы; в их облачении мрамор в свете дня сиял не так ослепительно, они наполняли тишину поистине деревенским покоем. Мишель провел меня по аккуратно проложенным аллеям, его шаги скрипели по гравию, по пятам за ним, догоняя, шагала печаль. Затем остановился перед надгробием из черного гранита с белыми вкраплениями, утопавшим в венках. Вместо эпитафии можно было прочесть надпись:
ЭМИЛИ БЕНЬЯМЕН, УРОЖДЕННАЯ КАЗНАВ,
1931–2008
И все.
– Полагаю, вам хочется побыть одному? – спросил меня Мишель.
– Буду очень признателен.
– Тогда я немного пройдусь?
– Благодарю вас.
Мишель кивнул и закусил нижнюю губу. Его боль была просто чудовищной. Он ушел, уткнувшись подбородком в грудь и сцепив за спиной пальцы. Когда он скрылся за анфиладой часовен из черного камня, я присел перед могилой Эмили на корточки, молитвенно сложил руки и прочел несколько строк из Корана. Она не была сунниткой, но это мне не ничуть не мешало. В глазах имамов и пап мы были разные, но перед Господом – совершенно одинаковые. Я процитировал Аль-Фатиху и два отрывка из суры Йа Син…
Затем достал из внутреннего кармана пиджака небольшой хлопчатобумажный мешочек, потянул за стягивавшую его горловину веревочку, открыл, сунул внутрь дрожащие пальцы, вынул горстку сухих лепестков, растер их и развеял над могилой. Это были бренные остатки розы, которую я вытащил из вазы почти семьдесят лет назад и вложил в книгу Эмили, пока Жермена делала ей укол в подсобном помещении нашей аптеки в Рио-Саладо.
Затем спрятал мешочек и встал. Ноги дрожали, и, чтобы немного отдохнуть, мне пришлось опереться о стелу. На этот раз в ушах раздался скрип моих собственных шагов по гравию. В голове роились бесчисленные звуки, обрывки голосов, молнией пролетали образы… Вот Эмили сидит на пороге нашей аптеки, спрятав голову в капюшоне пальто и завязывая шнурки ботинок. Ее вполне можно принять за спустившегося с неба ангела. Эмили рассеянно листает книгу в картонной обложке. «Что ты читаешь?» – «Иллюстрированное издание о Гваделупе». – «А что такое Гваделупа?» – «Большой французский остров в Карибском море…» Эмили с мольбой в глазах стоит в нашей аптеке на следующий день после своей помолвки. «Скажи «да», и я все отменю…» Аллеи поплыли у меня перед глазами, я почувствовал себя неважно, попытался пойти быстрее, но ноги, как во сне, отказывались повиноваться и будто вросли в землю…
У входа на кладбище стоял пожилой человек в военном мундире, увешанном боевыми наградами. У него было морщинистое лицо; опираясь на трость, он смотрел, как я направляюсь в его сторону. Он даже не подумал отойти в сторону, чтобы меня пропустить, дождался, когда я с ним поравнялся, и бросил:
– Французы уехали. Евреи и цыгане тоже. Кроме вас, больше не осталось никого. Так почему вы по-прежнему пожираете друг друга?
Я не понял ни его намеков, ни почему он говорил со мной в подобном тоне. Лицо его мне ни о чем не говорило, но вот глаза показались знакомыми. И вдруг в голове пронесся образ, на мгновение озаривший мою память…
Кримо!.. Это же Кримо, харки, когда-то поклявшийся расправиться со мной в Рио-Саладо. В тот самый момент, когда я определил ему место в своих воспоминаниях, челюсть прострелила острая боль, точно такая же, которую я испытал, когда он ударил меня в лицо прикладом винтовки.
– Ну что, вспомнил? По глазам вижу, что вспомнил.
Я легонько оттолкнул его, чтобы пойти дальше своей дорогой.
– Но ведь это правда. Во имя чего все эти невероятные убийства, эта резня, которой не видно ни конца ни края? Вам хотелось независимости? Вы ее получили! Желали самостоятельно решать свою судьбу? Да пожалуйста! Но почему тогда у вас до сих пор гражданская война? Почему по лесам бродят толпы исламистов? Почему военные только то и могут, что рисоваться? Это ли не доказательство того, что вы можете лишь разрушать и убивать?
– Прошу тебя… Я приехал, чтобы поклониться могиле, и не собираюсь ворошить старое.
– Как трогательно!
– Что ты хочешь, Кримо?
– Я? Ничего… Просто посмотреть на тебя с близкого расстояния. Когда Мишель позвонил нам и попросил перенести встречу на час, у меня было такое ощущение, что Страшный суд отложили на более поздний срок.
– Я не понимаю. Что ты такое говоришь?
– Это меня не удивляет, Юнес. Ты хоть раз в жизни пытался что-либо понять или разобраться в собственных бедах?
– Ты меня утомил, Кримо, осточертел. Если хочешь знать мое мнение, ты назойлив, как сама смерть. Я приехал сюда не ради тебя.
– А вот я приехал сюда из Аликанте как раз для того, чтобы сообщить тебе: я ничего не забыл и ничего не простил.
– И поэтому вырядился в старый мундир и надел медали, пылившиеся в старом фибровом чемодане где-нибудь в подвале?
– Угадал.
– Я не Бог и не республика. У меня нет ни собственных заслуг, чтобы признать твои, ни сожалений, чтобы разделить твою печаль… Я всего лишь один из выживших, который понятия не имеет, почему прошел через все это без единой царапины, хотя и был ничем не лучше тех, кто сложил голову… Если тебе от этого будет легче, то мы все были в одинаковых условиях и претерпевали одни и те же невзгоды. Мы предали своих великомучеников, вы — своих предков, а потом пришел черед предать и вас.
– Лично я никого не предавал.
– Идиот несчастный! Неужели тебе неизвестно, что каждый, кто выжил на войне, так или иначе является предателем?
Кримо подпрыгнул на месте, лицо его перекосилось от напиравшего изнутри гнева, но ярость тут же поблекла при виде возвращавшегося Мишеля. Он лишь довольствовался тем, что смерил меня желчным взглядом, и отошел в сторону, пропуская к машине, припаркованной чуть дальше, у ярмарки.
– Ты с нами, Кримо? – спросил Мишель, открывая мне дверцу.
– Нет… Возьму такси.
Мишель настаивать не стал.
– Сожалею, что Кримо так себя повел, – сказал он, трогаясь с места.
– Ничего, не страшно. Меня везде будут так принимать?
– Сейчас поедем ко мне. Возможно, я вас удивлю, но еще час назад Кримо бил копытом от нетерпения, жаждая поскорее вас увидеть. И я никогда бы не подумал, что он собирается доставить вам неприятности. Он вчера приехал из Испании и весь вечер хохотал, вспоминая проведенные в Рио-Саладо годы. Не знаю, что это на него вдруг нашло.
– Ничего, пройдет. Забудет. Как и я.
– Да, так было бы лучше. Мама говорила, что рассудительные и здравые люди рано или поздно всегда должны мириться.
– Эмили? Она так говорила?
– Да. А почему вы спрашиваете?
Я ничего не ответил.
– Сколько у вас детей, месье Жонас?
– Двое… сын и дочь.
– А внуков?
– Пятеро… Самый младший, которого я намереваюсь женить на следующей неделе, вот уже четыре года подряд удерживает титул чемпиона Алжира по подводному плаванию. Но главная моя гордость и надежда – это внучка Нора. В свои двадцать пять она уже успешно руководит одним из самых крупных в стране издательств.
Мишель прибавил скорости. Мы проехали по Авиньонской дороге и на перекрестке остановились на красный свет. Затем Мишель, следуя указателю, свернул на Шемен-Брюне, на поверку оказавшуюся извилистой улицей, которая вела к городской окраине и бежала то мимо многоэтажных зданий, то мимо невысоких стен, за которыми прятались красивые особняки, то мимо веселых многоквартирных домов с оградами и раздвижными воротами. Спокойный, утопающий в цветах, залитый солнечным светом квартал.
