Но вообще, читая эту книгу, можно как-то особенно остро почувствовать общий тон эпохи и — что, возможно, даже более ценно — генезис генеральных идеологем, определивших ее лицо. Все-таки по большому счету так и осталось невыясненным, что вызывает столь масштабные движения масс, какие можно было наблюдать в первой половине минувшего века. Кто бы ни брался объяснять, в конечном счете привлекаются какие-то метафизические понятия вроде “пассионарности” или “исторической роли”, которые по существу не объясняют ничего — если оставаться в рамках голой материальности. Так что для объяснения всплесков этих хтонических энергий в равной мере годится и юнгеровский миф о Рабочем и Титане, и марксистско-ленинское учение о пролетариате, и гумилевская версия Великой степи, и платоновская идея о Солнце-пролетарии...
Когда Козловски переходит ко второй половине юнгеровского наследия — к “закату модерна” и “постистории”, которая постепенно перетекает в постмодерн, — становится понятно, отчего еще в самом начале он вдруг оговорился о собственных философских пристрастиях. Мол, берусь рассматривать идеолога модернизма, стоя на позициях постмодерниста, но это, дескать, ничуть не мешает и даже, напротив, позволяет бесстрастно оценивать материал. Не совсем верно. Козловски действительно — это заметно — изо всех сил стремится быть объективным, и все-таки, кажется, чем ближе он подбирается к собственным мировоззренческим догмам, тем охотнее идет на поводу личных интерпретаций.
Вероятно, тексты позднего Юнгера дают основания к выявлению идей, близких к постмодернистским, — такой, как завершение истории, например, или идеи наступающего релятивизма, но, подробно разбирая тексты (и много раз обещая сосредоточить внимание на их поэтической составляющей), Козловски как раз напирает на вычитывание идейного содержания, оставляя в стороне сопутствующий ему эмоциональный фон, который тем не менее прорывается даже сквозь вольный пересказ интерпретатора. А фон-то во многом как раз и опровергает гладкие построения Козловски. Поскольку он, как человек конца века, бесстрастно фиксирует параметры окружающей эпохи, а Юнгер, кажется, все-таки в наступившем безвременье тоскует. То, что для Козловски просто объективная данность, для Юнгера, судя по всему, было некоторым вывихом истории, трагическим провалом на пути к иному возможному . И это категорически противоречит уютному завершению книги об одном из самых знаменитых безумцев прошедшего века.
Мишель Уэльбек. Элементарные частицы. Роман. Перевод с французского И. Васюченко и Г. Зингера. М., “Иностранка”, 2003, 527стр.
Мишель Уэльбек. Расширение пространства борьбы. Роман. Перевод с французского Н. Кулиш. М., “Иностранка”, 2003, 207 стр.
Мишель Уэльбек. Мир как супермаркет. Перевод с французского Н. Кулиш. М., “Ad Marginem”, 2003, 156 стр.
Эти книжки лучше всего читать именно в таком порядке, хотя “Расширение пространства борьбы” написано раньше “Элементарных частиц”1, а многие тексты из сборника статей, эссе, интервью, дополненных поэзодрамой, написаны раньше “Расширения пространства...”.
“Частицы” действительно бьют по мозгам — и бьют довольно сильно. Недаром же они так взбаламутили все урби и орби, что разве ленивый не высказал своего мнения на их счет. “Расширение пространства” — текст гораздо более камерный, Уэльбек здесь еще только берет разгон, так сказать, осторожно пробует тему, и потому он более пригоден для спокойного чтения. Задним числом этот роман объясняет гораздо больше — когда уже известно, куда в конечном счете клонит автор. А благодаря признаниям, с которыми знакомишься в “Мире как супермаркете”, до кристальной ясности высвечивается генезис основных уэльбековских идей и вообще вся карта его сознания. Начинать же знакомство с Уэльбеком с “Мира...” — дело довольно бессмысленное: во-первых, мало кто столь свободно ориентируется в пространстве французского культурного хронотопа, чтобы оценить существо уэльбековских суждений по поводу его частных объектов (а книга, как водится, не снабжена никаким комментарием), и во-вторых — потому что сами по себе эти суждения, кажется, не так уж и интересны: куда полезней они в качестве подсобного инструментария для анализа главного уэльбековского романа.
Две вещи заворожили сознание Уэльбека — открытия в области квантовой физики, которые, по его убеждению, требуют не только нового языка и новой логики, но и новой онтологии, — и распадение естественных связей между людьми в современном социуме. У него эти идеи в конечном счете сливаются в одну — парадоксальным образом и пессимистическую, и оптимистическую одновременно — идею мира элементарных частиц .
Главное, что вынес Уэльбек из квантовой теории, — это безоговорочный аргумент в пользу атеизма. (Судить не берусь, потому как ничего в этом деле не смыслю, однако физики, выступавшие в передаче Гордона, два года кряду твердили совершенно обратное: будто эта версия прямо-таки требует фигуры Генерального Наблюдателя, и время от времени осторожно роняли слово “Бог”.) Второе по важности умозаключение, которое Уэльбек вынес из этой же области: современная физика, дескать, не признает “реальности” — она “не является научным понятием”. Отсюда вытекает то ли утопический, то ли антиутопический финал “Элементарных частиц”, когда человечество, благодаря открытию молекулярного генетика Мишеля, добровольно сходит со сцены, уступая место принципиально новой генерации не подверженных возрастным изменениям и бессмертных клонов, лишенных возможности страдать, поскольку ни одна человеческая страсть им неведома, зато благодаря неизмеримо большему числу клеток, отвечающих за соответствующие раздражители, открыта бесконечная способность к плотскому наслаждению.
Последний фактор имеет для Уэльбека решающее значение. Эротический фон “Расширения пространства борьбы”, граничащие с порнографией (если не прямо порнографические) пассажи “Частиц” — это, так сказать, служебный материал для иллюстрации второй уэльбековской генеральной идеи — идеи разобщенности и как бы уже онтологического одиночества. В его мировидении последней точкой возможного соприкосновения между человеческими существами остаются эрогенные зоны.
Уэльбек не просто претендует на роль философа. Он действительно предлагает достаточно ясно сформулированную философскую систему — может быть, не слишком глубокую, но в целом довольно последовательную. Собственно, вся его философия сводится к социальной идее мироустройства как гигантского гипермаркета, где индивидуумы выступают жертвами информационного потока, ориентирующего на бесконечное развитие потенции потребления. Бытие как таковое выступает лишь реализацией этой потенции. Причем товарное потребление — лишь самая низшая форма. “Расширение пространства борьбы” (то есть практически дарвиновской борьбы за выживание) означает вовлечение в состязание за более высокое место в социальной иерархии, вычисляемое теперь не только по параметрам успешной карьеры (больше денег и больше свободного времени), но и по показателям интенсивности половых связей с максимально возможным числом партнеров. И если успех в первом случае предполагает хоть какие-то гарантии стабильности, то во втором неизбежное старение даже самой удачливой особи, которой от природы досталась особая привлекательность, всегда приводит к краху. (Потому, по мнению Уэльбека, современный западный мир так панически боится старости и смерти — как окончательной потери способности потреблять.)
Уэльбек позиционирует себя как “коммуниста, но не марксиста”. При его отношении к миру как “системе, имеющей два измерения: эротическую привлекательность и деньги”, левые взгляды неизбежны. Но главный источник его вдохновения, видимо, другой — это идеология New Age, по степени эклектичности способная поспорить с самим постмодерном.
Симптоматично, что, подавая New Age под разными соусами и в разных контекстах, упоминая прямо и косвенно, называя по имени и пряча под флером туманных намеков, Уэльбек не чурается ни сочувственных оценок (“это ответ на тяжкие страдания, которые испытывают люди в результате распада общества... потенциал New Age неизмеримо больше, чем мы можем себе представить” — “Письмо Лакису Прогуидису”), ни откровенно злой сатиры, как, например, это сделано в “Элементарных частицах” при описании лагеря отдыха “Край перемен”. (И негативная картинка, честно говоря, выглядит куда убедительней позитива.)
В России нью-эйджем интересуются мало — и напрасно. Поскольку эта идеология во многом определяет лицо современного мира, и не только в социо-психологическом аспекте, но даже, как ни странно, в сфере глобальной политики. Собственно говоря, современная версия феминизма — это следствие экспансии идеологем NA, равно как нивелирование элементов иерархических систем и в известном смысле размывание так называемой “иудео-христианской модели мира”.
