— Юра, умоляю, выслушай меня! Мне нужно тебе что-то сказать!
— Не желаю с тобой разговаривать, — Ратников был готов захлопнуть створку мобильника.
— Прошу тебя, подожди. Я раскаиваюсь. Я вел себя, как дурак, как хам. Это было помрачение. Я приехал в Рябинск, чтобы сообщить тебе нечто важное, предостеречь тебя, быть может, спасти. Я хочу раскрыть заговор, против тебя, против завода. Это очень и очень важно!
— Мне не о чем с тобой говорить.
— Юра, мы же друзья. Помнишь, как ты разыскал старого геолога, ушедшего на покой. Вдвоем мы создали домашнее минералогическое общество, и этот замечательный старец пришел к нам и подарил коллекцию минералов. Там был изумительный кристалл исландского шпата, в котором горела тусклая радуга? Помнишь?
— Помню, — помедлив, ответил Ратников.
— Прошу тебя, давай повидаемся.
— Хорошо, — ответил Ратников, испытывая печаль и нежность к тому исчезнувшему чудному времени, когда они были молоды, дружны и мечтательны, — Приезжай через пол часа в ресторан «Волгарь», что на Крестовой улице.
— Спасибо, Юра. Еду.
Когда они встретились в полупустом дневном ресторане, Ратникова поразило лицо Шершнева, виноватое, заискивающее, исполненное муки и неуверенности, — лицо того юноши, с которым были когда-то неразлучны, который следовал за ним попятам, внимал его речам, повторял его жесты и слова, старался копировать в поступках и увлечениях. Это виноватое беспомощное лицо породило в Ратникове ответную вину и раскаяние. Ему не следовало так резко и беспощадно судить прежнего друга. Он должен был вникнуть в его побуждения, понять его драму, угадать живущую в нем тоску, прийти, как бывало, на помощь.
— А помнишь? — Шершнев торопился продолжить начатые по телефону воспоминания, драгоценные среди этой жестокой неустойчивой жизни, где не было места романтическим чувствам, сентиментальным мечтаниям, искренним проявлением дружбы, любви. — Помнишь, как мы построили в лесу шалаш и решили уйти навсегда в леса, добывать себе пищу луком, рыбной ловлей, собиранием грибов и ягод? Мы скрывались в шалаше до глубокой ночи, когда вдруг услышали голоса и ауканья. Это твоя милая мама и мой ворчливый дядя отправились нас разыскивать, и мы были вынуждены покинуть наш замечательный шалаш.
Ратников помнил, с каким упоением они строили шалаш, вбивали колья, покрывали их настилом из ветвей орешника, стелили на землю еловый лапник. Как чудесно было лежать в ночной темноте среди душистой, начинавшей вянуть листвы, чувствуя под собой хвойные иглы, прислушиваясь к пугающим звукам ночного леса, в котором вдруг тонко, рыдающе зазвучал испуганный голос мамы, и они, не выдержав этих надрывных возгласов, пошли к дороге, на свет ночных фонариков.
— А помнишь, как мы сажали вокруг школы деревья, и вдруг в яме открылся склеп, и в нем ржавые истлевшие кости, обрывки сукна с позеленелыми пуговицами, на которых были двуглавые орлы? Оказывается, на месте школы было когда-то кладбище, и мы разрыли могилу какого-то царского сановника. Ты помнишь?
Ратников помнил, как они заглядывали в глубину сырой ямы, выгребали лопатой коричневые кости, выкатывали тяжелый, переполненный землей череп, в котором сочно блеснули золотые коронки. Ученик старшего класса, по кличке Митяй, связанный с барачной шпаной, выдрал из черепа золотые зубы.
— Знаешь, я помню все наши похождения, мельчайшие детали. Какого цвета был поплавок на твоей удочке. Какая на тебе была футболка, когда мы играли с соседним классом. Какая тень лежала на песке, когда ты стоял на берегу, прежде чем кинуться в воду. После этого столько всего было. Революция, крушение страны, разорение заводов, мои поездки в Европу и Америку. Встречи с политиками, технократами, разведчиками. Но эти юношеские воспоминания дороже всех последующих. В них была правда, искренность, подлинность. — Лицо Шершнева нежно порозовело, словно в ожесточенных резких чертах проступило лицо юноши, верящего и наивного.
— Что ты мне хотел сообщать? — Ратников преодолел соблазн погрузиться в сладостные воспоминания, которые действовали, как обезболивающее, среди нанесенных ему кровоточащих ран, — Зачем ты вызвал меня?
— Я приехал в Рябинск, чтобы увидеть тебя. Сообщить о заговоре, который плетут вокруг тебя в Москве. Волею случая, мне открылся план, по которому у тебя хотят отобрать завод. Об этом я начал говорить в прошлый раз, но, видимо, выбрал не те выражения, задел тебя, уязвил, и ты неверно истолковал мои намерения. Я хочу предупредить и помочь. Ты сможешь их обыграть. Мы сможем их обмишурить.
— Кого? Почему мы, а не я? Что ты знаешь?
— В корпорации, на самом высоком уровне, есть люди, желающие отобрать у тебя завод. Не только в корпорации, но и в министерстве. И даже выше. Эти негодяи ждали, когда на руинах прежнего производства ты создашь новое, небывалое. Таких заводов нет в России. Это чудо современной техники. Твои станки явились в разоренную Россию из другой цивилизации. Ты сумел из погибших, бесцветных и унылых людей создать мощный коллектив творцов. Ты построил «двигатель пятого поколения», которого нет у американцев, и который дает России шанс технического и военного развития. Поэтому у тебя хотят отобрать завод, отобрать двигатель. Быть может, для того, чтобы самим заработать миллиарды, когда начнется массовое производство истребителей. Или, об этом не хочется думать, для того чтобы уничтожить твой двигатель, воспрепятствовать его продвижению, «сдать» его американцам. Есть такой план, и я проник в его сердцевину.
— В чем план?
— Они хотят, чтобы ты передал акции подставной фирме, которую создает корпорация. Тебе оставляются крохи. На время сохраняют тебя Генеральным директором, пока ни подыщут своего человека. Они знают, что ты станешь сопротивляться. Они грозят открыть против тебя несколько уголовных дел. За нецелевое использование кредитов. За передачу индусам совсекретных сведений. За злоупотребление на рынке акций. Два или три уголовных дела. Они думают, что ты испугаешься тюрьмы и отдашь завод.
— Они же знают, что для уголовных дел нет никаких оснований. От каждого их обвинения я отобьюсь. Каждую копейку я вкладывал в двигатель, в новые корпуса, в суперкомпьютер, в квартиры для инженеров и рабочих. Мне лично ничего не нужно.
— Ты разве не знаешь нашей прокуратуры? Не знаешь наших судов? Не помнишь горький опыт «Юкоса» и злую долю Ходорковского? Был разговор о тебе с Премьером, которому изложили план захвата и твои возможные ответные действия. Знаешь, что он сказал? «Но надо дать понять Ратникову, что есть вещи, более важные, чем деньги». Он сказал это со своей милой усмешкой, со своими смеющимися глазами, от взгляда которых увядают цветы и у женщин случаются выкидыши. Ты понимаешь, что это значит? Быть может, не тюрьма, а сама жизнь! Вот за этим я и приехал. Я на твоей стороне. Хочу помочь. Мы можем их объегорить.
Ратников представил тонкогубое, с заостренным носом и ироничными глазами лицо Премьера, которое мягко улыбалось, а вокруг горел Грозный, взрывались дома в Москве, заложники в «Норд-осте» умирали от газа, танки 58 — ой армии штурмовали Цхинвал. Он представил себе это бледное, утонченное лицо, и ему стало не по себе, будто в него направили незримый парализующий луч.
— Что ты мне предлагаешь?
Лицо Шершнева вдруг стало хитрым, сузились его глаза, утончился нос, сблизились ноздри и рот. Оно стало лисьим, чутким, подвижным. Казалось, все его тело извивается, гибко пружинит, готово к прыжку, к бегу.
— Мой план безупречен. Ты отказываешься от акций в пользу фальшивой фирмы, а я эти акции перевожу в живые деньги и возвращаю тебе полную стоимость. Примерно столько же достается мне. Ты не потеряешь ни копейки, а я приобрету шальные деньги. Они будут ждать нас в Швейцарии, в банке. Мы уедим из этой непотребной страны, окажемся при деньгах, облапошим этих мерзавцев, ускользнем у них из-под носа. Вон, вон из России!
— Я не отдам завод. Не уеду из России, — угрюмо ответил Ратников.
— Да пойми же ты, здесь, в России, все кончено! — лицо Шершнева расширилось, набухло, словно в него хлынула густая вязкая кровь. Оно побагровело, будто его вот-вот разорвет от избыточного давления. — Здесь кончена социальная жизнь, научная деятельность, промышленное развитие. Кризис сметет все подчистую. Остальное доберут воры и воришки. Здесь больше никогда не будет настоящих заводов, звездолетов, университетов, лабораторий. Здесь не будет армии, из которой делают балетные подразделения для кремлевских карнавалов. Не будет военно-промышленного комплекса, который сегодня способен производить только картонные мечи. Не возникнет ни одного открытия, которому мог бы позавидовать мир. Ни одного произведения, которое можно было продать на мировых рынках. Здесь будет гнусь и прах, воровские чиновники и подлые правители, потные стриптизерши и гомосексуальные певцы. И тихий вой сошедшего с ума народа. Так воют голодные собаки в ледяных подворотнях…
