– А я вам говорю, что это ошибка! Дама, похожая на описываемую вами, действительно живет при лазарете, однако это не может быть она!
– Как, вы говорите, ее фамилия? – перебил Королькова голос, пригвоздивший Юлию к полу. Она невольно схватилась за дверь, чтобы не упасть.
– Белыш! – воскликнул Корольков, и тот, второй голос задумчиво протянул:
– Все это более чем странно, хотя… Это она, я уверен! Позвольте мне хотя бы взглянуть на нее, господин доктор. Ваше упрямство кажется мне необъяснимым.
– Извольте, ваше превосходительство, – сердито буркнул Корольков, – но это не она, это…
– Юлия! – воскликнул его собеседник, метнувшись к двери, которая предательски подалась под задрожавшей рукой. – Юлька! Вот ты где!
Корольков всплеснул руками, уставясь на Юлию, появившуюся в дверях. У него еще мелькнула надежда, потому что Юлия не кинулась со всех ног к упрямому генералу, а стояла неподвижно, часто дыша, но вот она прижала к глазам кулачки и тихонько всхлипнула, будто провинившаяся девочка, которая пришла просить прощения, но боится, что ее накажут. И Виктор Петрович понял, что это он, а не генерал, ошибался, что это он хватался за соломинку, и Юлия теперь потеряна для него вся, а не только ее сердце, которое он давно уже оставил надежду завоевать.
* * *
– А мама? Где мама? – первым делом спросила Юлия, когда отец наконец-то поймал ее за руку, притянул к себе, обнял…
– Она в безопасности, но вся измучилась по тебе. Как можно было заставить нас так страдать?!
– Клянусь, я была в опасности! – начала горячо оправдываться Юлия, но тут же пожалела о своих словах, увидав, какое лицо сделалось у отца. – Нет. Все позади, все избылось! – Она схватила его руку, покрыла поцелуями. – Я имела в виду, что неоткуда, не с кем было подать о себе знака, да и куда? Когда вернулась в Варшаву и увидела наш разоренный дом…
У нее перехватило горло от воспоминаний о том, как протискивалась под острыми осколками разбитых окон, как висела на плюще, как бежала мимо горящего комиссариата, и черная, словно китайская тень, фигура бискупа осеняла широким католическим крестом воцарившийся кругом кошмар.
– Но когда ты уже добралась до наших, – осторожно напомнил отец, поглаживая ее вздрагивающую голову, – ты должна была подать нам весть! Ты должна была знать, что я в войсках! Страшно подумать, сколько бы мы еще мучились в неизвестности, когда б не это письмо?!
Юлия, откинувшись, непонимающе взглянула на него.
– Не притворяйся, – усмехнулся князь Никита, – ты ведь и сама все время думаешь, откуда я узнал, где тебя искать!
Юлия быстро опустила ресницы. Ничего себе! Отец и прежде видел ее насквозь. Пожалуй, придется всерьез постараться, чтобы надежно скрыть от него все те переломы, трещины, ссадины и раны, которые оставили последние полгода в ее душе.
Но письмо! Кто его написал? Первой мыслью почему-то было – Виктор Петрович. Но тут же вспомнилось, с каким безнадежным упорством он пытался уверить отца, что в лазарете живет не Юлия Аргамакова, а Юлия Белыш.
Она с опаской глянула на отца и поняла – опасаться есть чего: князь Никита Ильич и прежде был востер, ну а если дело шло о дочери, да еще о заблудшей дочери… Он не только видел Юлию насквозь, но и слышал ее мысли!
– Белыш… – произнес он, ловя взгляд дочери и цепко держа его в прищуре своих серых проницательных глаз. – Рад, что ты столь хорошо запомнила эту фамилию!
Юлия стояла как под прицелом. И думать нечего открыть отцу всю правду, а все же его догадливость должна иметь предел! Хватит с него пока что обиды на дочь, из каких-то пустых причин скрывавшую истинное имя-звание и отдалявшую встречу с отцом. Ничего, сейчас минует первая сердитая вспышка – и князь отойдет, поуспокоится, а Юлия тем временем что-нибудь уж измыслит в свое оправдание…
Пустая надежда! Он не дал ей такой возможности!
– Не стану говорить, сколь горько мне было осознать, что ты причинила тревоги мне и княгине, матушке твоей, лишь из склонности к авантюрам, – проговорил генерал, отводя взор от Юлии, но легче той стало лишь на мгновение: слова отца были похлестче пощечин. – Знаю: судьба родителей – страдание за детей своих. Ты у нас одна, ты свет очей наших, и каковую стезю ты бы ни выбрала, наша забота – беречь тебя и охранять. Но, верно, пришло время, когда наших сил на сие хватать не будет, стало быть…
Он помедлил, как бы набираясь духу, и Юлия подняла на него глаза с таким беспомощным, тревожным выражением, что князь едва не махнул рукой на всю затею. Честно говоря, затея сия ему с самого начала казалась чересчур уж рискованной и даже театральной; будь его воля, он бы все открыл дочери, но Юлия вышла из его доверия, да и слишком она была своевольна, чтобы уметь трезво мыслить! К тому же князь не мог, не считал себя вправе отказать сыну человека, спасшего ему жизнь. Да и вообще, много тут сошлось причин, по которым он был принужден продолжать в том же тоне, – нет, в тоне все более непререкаемом!
– …а стало быть, надобно, чтобы другой человек принял на себя об тебе заботу и опеку, коя ему будет положена судьбою.
– Как это? – пролепетала Юлия совсем по-детски, и князь, вовсе осерчав, воскликнул:
– Как? А вот знай, как: замуж пойдешь! Молчать! – рявкнул он, хотя Юлия не только не издала ни звука, но и, кажется, дышать перестала. – Я, глядишь, и поколебался бы, да ты сама себе судьбу накликала. Замуж пойдешь за Сашку Белыша, помнишь такого? Да что спрашивать! И ни слова я не желаю слышать! – Князь опять топнул об пол, то ли желая устрашить дочь, то ли себя подстрекая. – Мне стеречь тебя теперь недосуг, но все ж надеюсь, ты не станешь позорить отца, исполнишь данное слово. Белыш теперь тоже в войсках, недалеко отсюда. Он уже осведомлен и о спасении твоем, и о моем решении. И всецело с ним согласен. День, много – два ему на дорогу, а там… Под венец! Немедля! Отправитесь в Госпожинское – там полк стоит. Вот, душенька моя, полковой священник вас и окрутит. Ничего! – выставил князь вперед ладонь, стоило Юлии шевельнуться. – Не все ему умирающих да покойников соборовать, надеюсь, венчать еще не разучился!
Отец произнес эти слова с таким пылом, как будто речь шла о самом главном препятствии к браку. Юлия схватилась за горло – но рыдание, которое она пыталась сдержать, умерло в груди, так и не появившись. Захотелось упасть в обморок – случай был подходящий, – но не удалось.
Странная покорность вдруг снизошла на нее. Это было сродни духовному и физическому оцепенению, когда основой жизни становится безразличие, готовность принять все, что ниспошлет судьба, – пусть без радости, но и без сопротивления.
Конечно, она не ждала от отца такой беспощадной ярости. Но… сама виновата! Его власть над нею – казнить или миловать, и Юлия, некогда мечтавшая об emanсipation, слишком уж наглоталась свободы – едва не захлебнулась в ней! – чтобы не понять: всему в жизни должен быть положен свой предел – и свободе тоже.
