И многое другое выяснилось в ту безумную, душную, предгрозовую ночь.
– Как вы узнали меня на станции – там, с Адамом? Мы ведь никогда не видались с вами? – допрашивала Юлия, желая наконец раз и навсегда сорвать все покровы тайны, окутывавшие ее отношения с этим ненавистным человеком.
Ненавистным? Да! А как же иначе?!
– Ошибаетесь, – покачал головой Зигмунд (хоть убей, Юлия не могла его называть по-другому). – За месяц до этой встречи я был в Варшаве и виделся с вашим батюшкою. Собственно, приехал я туда разъяснить наши с вами отношения и, если это окажется возможным, разорвать нашу заглазную помолвку.
– Вот как? – надменно процедила Юлия. – Что же вы сего не сделали?
Ни зги не было видно, однако она не сомневалась, что Зигмунд улыбнулся, пытаясь проникнуть сквозь тьму своим прищуренным взором, когда-то сведшим ее с ума…
– Князь Никита Ильич меня вполне понял и выразил готовность пойти навстречу моим желаниям, однако прежде попросил меня встретиться с вами.
– Что-то я не припомню такого знаменательного события! – пробурчала Юлия.
– Я был в Варшаве инкогнито. Видите ли… я должен пояснить сразу, чтобы хоть это не стояло между нами. (Он подчеркнул: «хоть это», и Юлия едва не застонала: многое, ох как многое стоит между ними!) Мои действия были изначально связаны с действиями русского штаба. Я, как бы это поточнее выразиться… изо всех сил ослаблял поддержку, которую Западная Европа оказывала Чарторыйскому и прочим польским мятежникам. Много лет я был дружен с Валевским – теперь это мне пригодилось. Всегда, поверьте, всегда целью всех моих деяний было благо Отечества, России.
«Ну, спасибо и на том, – подумала Юлия. – Стало быть, все-таки не предатель, а шпион!»
Забавно. Дед ее, Димитрий Корф, тоже был шпионом.
– То есть повидаться с вами я никак не мог, но все же видел вас. В маскараде у графини Сухоруковой. Помните, вы танцевали с князем Никитой, и он в танце сшиб ваш тюрбан… вы были одеты Шемаханскою царицею, помните? А его высокопревосходительство – мавром, княгиня Ангелина – мадам Помпадур… Помните?
Разумеется, она помнила конфуз, когда в жарком котильоне, проводя ее под своею рукою, отец (он любил танцевать с Юлией и вообще танцевал превосходно) сбил с нее и тюрбан, и маску, и прическу растрепал… испортил танец, испортил ожидание заветного часа разгадки масок – и все ради того, чтобы колеблющийся жених мог решить, разорвать помолвку или нет! Приехал бы в дом как человек… Они, наверное, понравились бы друг другу, да, разумеется! И не было бы бегства с Адамом, и ночи на почтовой станции, и белого крючка в окровавленном глазу горбуна, и «садовников» с «венками», и безумного Ржевусского, и раскрашенных статуй в сиреневой комнате, и смертельного шепота Ванды, свесившейся с плота…
Да что же он сделал, как он мог сделать этакое со всей жизнью Юлии, со всей ее судьбою?! Как подумаешь, в последний год все события были подстроены так или иначе им… Ох, а это что же – он врал, что все забыл после удара по голове? И тут притворство?!
Юлия в голос зарыдала от стыда, от безнадежности, а пуще оттого, что при событии, которое могло, должно было стать счастливейшим в жизни, чувствует себя так, словно стоит, связанная по рукам и ногам, беспомощная, на Лобном месте.
Она не могла видеть Зигмунда, он стоял недвижимо, как бы застыв, и даже дыхания его не было слышно, однако Юлия не сомневалась, что он едва сдерживает раздражение от ее вопросов, от ее слез, а ведь и тех и других у нее еще много, слишком много, и не знаешь, о чем прежде спрашивать!
Она глубоко вздохнула, но все равно – сразу с голосом сладить не удалось, и первые слова выговорились тоненько, жалобно – наверное, это еще пуще рассердило Зигмунда, потому что он как-то дернулся в темноте, но вновь остался неподвижен. Да, да, конечно, ты ждала, что он не выдержит и снова схватит тебя в объятия, начнет утешать и, как пишут в романах, осушать поцелуями твои слезы? Бесполезно будить в людях чувства, которых они лишены, только и остается, что пытаться прочесть невнятные страницы в книге судьбы своей: ужасаясь настоящему, страшась будущего, открывать прошлое.
– Это вы, стало быть, сообщили отцу о моем местонахождении?
– Разумеется, – почему-то очень тихо проговорил Зигмунд.
– И он знал, что вы находитесь в лазарете? Может быть, даже виделся с вами?
– Знал. Но не виделся: вы могли об том случайно проведать, и это вызвало бы у вас ненужные подозрения.
– Что ж, весь этот план был вами измыслен? И отец его сразу одобрил?
– Не сразу. Постепенно, а все ж согласился со мною.
– Да почему? – с безнадежностью слепого, глухого и немого, неспособного уловить простоты и обыденности человеческого общения, возопила Юлия. – Да разве же нельзя было мне все открыть?! Отец ведь знал, я из его воли не выйду: что он мне велит, то и сделаю…
– Так ли? – тихо, быстро спросил Зигмунд. – Но я этого не знал.
– А, понятно. Вы вспоминаете мое бегство с Адамом. О Господи!.. А вы, часом, не открыли отцу, где и когда мы впервые с вами свиделись?
– Я… избежал подробностей, – сухо проговорил Зигмунд. – Сообщил только, что вы принимаете меня за другого, но обстоятельства нашей жизни весьма запутались, и я обязан на вас жениться, потому что… вы сами знаете почему.
Юлия привычным движением схватилась за сердце.
«Обязан… вы сами знаете почему…» Да – чтобы грех прикрыть, ведь он был первым мужчиной у той, кого затем толкнул в объятия столь многих.
– Князь Никита Ильич – умный человек, – продолжал Зигмунд. – Умный, опытный, тонкий. Он как-то обмолвился, что слишком многое испытал в жизни и в любви, чтобы не знать: судьба человека – это затейливо сплетенная провидением сеть недоразумений, из которой мы всю жизнь пытаемся выбраться. С большим или меньшим успехом. Поэтому он и постарался мне поверить.
«Поверить – и сломать жизнь родной дочери…»
Юлия опустила голову. Она не судила отца: слишком любила его. И сама знала в Зигмунде эту силу – невероятную, чарующую, подавляющую, которой невозможно противостоять. Силу настоящего мужчины. Силу героя, для которого жизнь – лишь ристалище, где он свершает свои подвиги, не обращая внимания на дам, восхищенно всплескивающих руками. Отец такой же, но ему важно в жизни одно: любовь и восторг Ангелины. А Зигмунд…
Нет, хватит то и дело задумываться и плакать. Судьба решительно сломана!
– Почему вы отправили в Варшаву Адама и остались на станции? – выпалила Юлия, и дальнейший их разговор впрямь напоминал перестрелку, так быстро отвечал Зигмунд и так быстро Юлия задавала новые и новые вопросы. Бессмысленную перестрелку, потому что оба уже истекали кровью, а все не могли остановиться и мучили, мучили друг друга…
