Конечно, она не ждала от отца такой беспощадной ярости. Но… сама виновата! Его власть над нею – казнить или миловать, и Юлия, некогда мечтавшая об emanсipation, слишком уж наглоталась свободы – едва не захлебнулась в ней! – чтобы не понять: всему в жизни должен быть положен свой предел – и свободе тоже.
Сколько можно метаться и разрывать себе сердце, мечтая о несбыточном? Довольно она уже наломала дров в своей судьбе – пора их подбирать и укладывать в поленницу. И… и разве не отрадная весть, разве это не облегчение, что теперь поводырями ее в этой жизни будут двое сильных мужчин: отец и… тот, неведомый, извека предназначенный?
Пусть сбудется воля родительская и Божия над нею; Юлия с радостью примет ее. А если все обернется не счастьем, а страданием? Что ж, значит, будет страдать, и терпеть, и втихомолку утешаться тем, что в сем страдании повинен, наконец-то, кто-то другой, а не она сама, горячая и неразумная головушка!..
И все же покорность эта далась ей нелегко: враз обессилев, Юлия стояла недвижимо, безучастно приняв прощальный поцелуй отца и едва ли осознав, что князь Никита ушел.
* * *
Хоть и смирилась Юлия всем существом своим с отцовым решением, а все же знала: терпения ее хватит ненадолго. Всей душою, чистой, как вода в роднике, несмотря на взбаламученное сердце, оставалось надеяться, что князь не задержит с приказом, который ей надлежит исполнить, не то… Не то, побаивалась Юлия, пойдут клочки по закоулочкам, ибо всем существом своим она всегда верила в истинность сказок и, вопреки всему, надеялась, что прискачет королевич на белом коне, увезет девицу-красавицу, которую судьба да воля родительская понуждают идти за немилого да постылого…
Ничуть не бывало! Королевич уехал восвояси, даже не взглянув на башню, где обреченно ждала своей участи эта самая девица. А наяву сие означало, что на другой же вечер после отцова посещения в место Юлиного добровольного заточения явился доктор Корольков и словно невзначай обмолвился, что Зигмунд Сокольский отбыл к месту службы.
Юлия беспомощно воздела руки:
– Да как же? Он ведь больной, слабый весь…
– Natura sanat, medicurs curat morbos, – пожал плечами доктор, как-то глупо хрюкнув, словно бы едва сдерживая смешок. Да и весь он был сегодня какой-то… задорный.
Юлия подозрительно повела носом: не под каплей [66] ли Виктор Петрович? Вроде нет: от него привычно пахнет всего лишь карболкою.
А что, ежели Виктор Петрович, человек, безусловно, чуткий, заметил особое отношение Юлии к Зигмунду? Слепой не заметил бы, как она целовала его, рыдала, на миг уверившись, что он не выдержал схватки с Адамом… Так вот, Корольков, который явно на нее заглядывался, просто радуется пренебрежительному отъезду соперника!
Вид доктора тотчас сделался неприятен Юлии, и она вновь вцепилась в работу, не поднимая от нее глаз, пока доктор Корольков не отбыл, унося с собою охапку свеженащипанной корпии, будто именно за нею и приходил, а Юлия через добрый час вспомнила, что означала латынь доктора: «Лечит болезни врач, но излечивает их природа».
Природа, значит? Юлия вонзила ногти в ладони, чтобы удержаться, не вцепиться себе в щеки, не изодрать лицо до крови. И поделом бы, поделом! Нет, ошибся князь-батюшка: не замуж ей надо идти, а в монастырь, да под черный постриг, да на хлеб, воду и всяческое усмирение плоти, от вериг до власяницы! Что ты будешь делать с ней, дурехой, ежели из всех бед и злосчастий, кои содеялись с нею по вине Зигмунда, она помнит сейчас лишь блаженное ощущение, поразившее ее до самой сердцевины всей женской сути, когда там, за занавескою, таясь от убийцы – Адама, останавливая крик Юлии, Зигмунд стиснул ее грудь, и это ощущение его сильных, чувственных пальцев тело ее хранит по сю пору…
– Да где же он?! – крикнула Юлия, почти с мольбою взглянув на дверь. – Что ж он не едет, этот Белыш?
Отчетливые, размеренные шаги промаршировали по коридору, замерли у ее двери.
Она невольно перекрестилась, как бы отгоняя наваждение, но нет – чья-то рука рванула дверь, и очень высокая, худая фигура, освещенная сзади светом коптилки в руках прибежавшего Павлина, стала на пороге.
На какое-то мгновение почудилось, что это Виктор Петрович вернулся – вонзить еще одну отравленную стрелу в ее сердце, – но блеснули эполеты, султан колыхнулся, когда незнакомец, пригнувшись, шагнул в комнату.
Юлия провела языком по пересохшим губам и только и могла, что отрывисто кивнула, когда он произнес каким-то сдавленным голосом, словно говорил в нос:
– Юлия Никитична? Позвольте представиться: штабс-ротмистр Акимушкин… с поручением от генерала Аргамакова.
Два чувства: ужас, что вот оно, свершается, – и облегчение, что это еще не Белыш, еще есть время дух перевести, – враз овладели Юлией, и она, ни о чем не спрашивая, как во сне, пошла за Акимушкиным, успев увидеть, что он чрезвычайно, просто-таки устрашающе усат. В коридоре мелькнуло лицо Павлина, прилипшего к стене со своею коптилочкою в руках. Глаза его были изумленно выкачены – верно, усы офицера произвели на него неизгладимое впечатление, – губы шевелились, не то творя молитву, не то намереваясь что-то произнести, но Акимушкин шикнул на него, и санитар порскнул в какую-то палату, захлопнув за собой дверь.
У крыльца стояла маленькая темная карета; Акимушкин подсадил Юлию, вскочил сам; кони понеслись.
Страшная слабость и безразличие овладели Юлией. Мелькнула только одна мысль, что ежели везут ее к жениху на смотрины, то одета она для такого судьбоносного события на редкость плохо: в пестрядинное домашнее платье, все усыпанное по подолу обрывками ниток. Юлия безотчетно попыталась отряхнуть юбку, но рука замерла на полдороге: какое все это имело теперь значение? Участь ее решена, так что чем хуже, тем лучше!
Акимушкин сидел, забившись в самый угол кареты, и тихонько сопел: верно, нос у него и впрямь был заложен. В темноте Юлия видела, как смутно белеют его руки, торопливо мелькая, как если бы Акимушкин радостно или нервно ломал их.
А с чего бы ему радоваться, тем паче – нервничать? Юлия была благодарна ему за молчание, то ли сочувственное, то ли равнодушное, какая разница! Может быть, он даже и не знал, сколь неблагодарную роль выполняет. Однако Александр Белыш, верно, состоит в чинах значительных, ежели для него служит порученцем штабс-ротмистр! Хотя нет, это же все по приказу отца…
Мысли бродили в голове вялые, сонные, да и сама Юлия от безысходности и духоты, царившей в карете, впала в какое-то оцепенение и на малое время даже задремала, испуганно вскинувшись, когда карета вдруг встала и Акимушкин, неуклюже согнувшись, протиснулся, открыл дверцу, выскочил, стал вытянувшись… Юлия, как о чем-то важном, подумала: как странно, что он не снимает треуголку, подавая руку даме, но все же оперлась на протянутую руку Акимушкина и сошла наземь. Порученец еще глубже натянул треуголку и, пробурчав в нос:
