В доме было тихо. Я подобрала с коврика почту и отделила конверт с мягкой прокладкой, надписанный рукой тети Люси. Мои запасные ключи, наконец-то. Схожу и заберу свою машину или хотя бы позвоню в Автомобильную ассоциацию, как только закончу с делами дома. Почта оказалась в пятнах от дождевых капель и влажная на ощупь, и я оставила ее на столике в прихожей, не находя пока в себе сил просмотреть. Вместо этого я прошла на кухню. Кухонные часы отсчитывали секунды, тикая, как жук-точильщик; этот звук сливался со стуком дождя в окно. Я непонимающе уставилась на часы. Было только девять. Я ожидала увидеть по меньшей мере время ленча.
При мысли о ленче в животе у меня заурчало. Я подумала, что проголодалась, стаскивая промокший насквозь анорак и вешая его на спинку стула в кухне. Понимание производителей о водонепроницаемости не совпадало с моим представлением об этом. Плечи футболки были темными от дождевой воды и студили кожу.
В холодильнике я нашла упаковку бекона и несколько слегка просроченных яиц и решила рискнуть. Достала сковороду и принялась готовить себе самый жирный и самый вредный для здоровья завтрак, какой только могла представить: жареные яйца смешивались со свернувшимися в кольца полосками бекона в луже шипящего масла. Мне требовалось именно это. Еще я сделала чай, тост и накрыла стол, поставив прибор и для мамы, если она вдруг почувствует запах еды и ощутит голод. Жарившийся бекон наполнил воздух божественным ароматом и мог бы соблазнить ее поесть. Я сняла сковороду с огня, но оставила на плите, чтобы в любой момент подогреть, если мама спустится.
Завтрак вышел отменный. Густой желток залил весь тост, а бекон превратился в изогнутые соленые ленточки, испещренные белыми крапинками чистого жира. Я ела, тщательно пережевывая, согреваемая горячей едой и крепким чаем. Мне хотелось сообщить маме, что Чарли нашли, но за едой я не позволяла себе думать об этом. Я была еще не готова. Она так сильно, так неистово любила Чарли и так часто говорила мне, что я не пойму этого, пока у меня не будет своих детей. От этой мысли меня бросало в дрожь. Если это любовь, я от нее отказываюсь.
Сверху по-прежнему не доносилось ни звука, когда я собрала с тарелки последние остатки белка и понесла посуду в раковину. Придется подняться наверх и разбудить ее. Я налила остатки чая в чистую кружку. Долго простояв в чайнике, он сделался темным, как подлива, но мама не стала бы возражать. Я завернула в прихожую за почтой, быстренько просмотрела ее. Счета и разная «макулатура», как обычно. Ничего интересного. Я сунула конверты под мышку и осторожно стала подниматься по лестнице, неся кружку обеими руками. Дверь в мамину комнату оказалась плотно закрыта, как при моем уходе. Все выглядело совершенно нормально. У меня не было причин колебаться, и я дрогнувшим голосом позвала:
— Мам?
В ответ — тишина. Я снова постучала, не сводя глаз с чая, который грозил выплеснуться из кружки при каждом моем движении.
— Можно войти?
Едва открыв дверь, я поняла — случилась беда. Я поняла, что произошло, даже не входя в комнату. Мама проявила больше организованности, чем Пол, и не допустила ни одной ошибки. Аккуратный строй пузырьков из-под лекарств на ночном столике, крышечки сняты, внутри пусто. На полу бутылка виски, в которой осталась одна-две порции, рядом с ней валялась пустая. На кровати, аккуратно укрытая покрывалами, — маленькая фигурка моей матери. Она лежала на спине, руки вдоль тела, восковое лицо в полумраке — шторы оказались задернуты не до конца. В комнате стоял кислый запах, который, как я выяснила, исходил от пятна у нее на шее, тянувшегося по плечу и сползающего на простыню, — в какой-то момент ее стошнило, но недостаточно для спасения. Не думая, я вошла и встала рядом с ней. Очень осторожно дотронулась до тыльной стороны ее ладони. Холодная. Проверять пульс не было необходимости. Она умерла. Она услышала достаточно, чтобы понять, — Чарли не вернется, а затем ускользнула, пока я не видела.
Я поискала, сначала спокойно, записку, которая, по моим предположениям, должна была лежать где-то здесь. На ночном столике — ничего. Ни в руках, ни в постели, ни на комоде, ни в карманах одежды, которую она обычно носила. Ничего. Ничего. Ничего. Она покинула меня и даже не потрудилась попрощаться.
И тогда на меня обрушилась реальность: она ушла, как и все они, — и я бегом бросилась в ванную комнату, едва удерживая в себе всю эту замечательную еду. Я успела добраться до унитаза, где освободилась от нее. Меня вырвало всем, что я в этот день съела, и рвало, пока во рту не остался только жгучий привкус желчи, а желудок по-прежнему старательно выворачивался наизнанку. Как только все закончилось, я привалилась к стене ванной комнаты, подтянула колени к груди и облокотилась на них. Надавила на глазные впадины основаниями ладоней, так что перед глазами заплясали яркие пятна.
Через какое-то время я поднялась и прополоскала рот холодной водой. Отстраненно отметила, что у меня дрожат руки. В зеркале ванной комнаты я выглядела измученной, с ввалившимися щеками, бледной. Внезапно я увидела, какой буду в старости.
Из коридора я посмотрела в открытую дверь маминой комнаты. Мне был виден бугорок, образованный под одеялом ее ступнями. Она никогда больше не пошевелится. Никогда. Никогда. Это не укладывалось в голове. Мой мозг словно бы отказывался осознавать случившееся. Вероятно, это шок, и думать я могла всего на два шага вперед.
Я знала: есть люди, кому должна сообщить. Существовали вещи, которые требовалось сделать. Но вместо этого я подошла к брошенной мной на пороге кучке конвертов и нашла маленький, пухлый — с моими ключами. Мне нужно было, чтобы кто-нибудь обнял меня и сказал, что все будет хорошо. Мне нужно было, чтобы кто-нибудь со мной поговорил, объяснил рассудительно и разумно, что постигло мою семью. Единственным человеком, который сумел бы это сделать, единственным человеком, которому я смогла бы рассказать, поскольку он знал, что делать, был Блейк.
Я заберу свой автомобиль, как и планировала, и поеду к нему, и он обо всем позаботится.
Люди погибают от пожаров, так как отказываются изменить свои планы. Люди идут навстречу опасности с широко открытыми глазами, поскольку боятся неизвестности.
Моя жизнь горела вокруг меня, а меня хватило только на один вопрос самой себе: там ли еще мой автомобиль, где я его оставила?
2005 год Через тринадцать лет после исчезновения
Я еду домой, чтобы забрать последние вещи, которые мне нужны, и на этом все закончится. Остальное улажено. Бен нашел нам дом в Манчестере, который мы делим с четырьмя другими нашими друзьями по университету. Я получила работу в туристическом агентстве. Зарплата не очень, но разные льготы просто фантастичны — дешевые авиабилеты и размещение много лучше того уровня, который мы сами могли бы себе позволить. Мы с Беном уже запланировали, куда поедем в следующем году: Марокко, Италия, на Рождество — Пхукет. Все налаживается.
Мне нужно только сказать маме, собрать свои вещи и свалить оттуда.
При мысли об этом мне делается нехорошо. Я покачиваюсь в такт движению поезда, наблюдая за мелькающими за окном полями. Все во мне кричит, что я не должна даже задумываться о возвращении домой после окончания учебы, я приняла правильное решение. Эта часть моей жизни закончилась. Мне даже кажется, что мама не ждет моего возвращения. Но я еще не говорила ей об этом. Не сказала и о Бене, который уже два года мой парень, и он, вероятно, никогда не познакомится с моей матерью, только не знает почему. Я Бену не рассказывала ни о Чарли, ни о папе, ничего о том, почему я такая. Слишком много тайн. Слишком много откладывается на потом. В скором времени я сделаю большое признание, и он поймет, кого же на самом деле любит. Но не сейчас.
Сначала мама.
Дом кажется пустым, когда я иду по дороге, таща сумку; в окнах темно. Мама всегда дома, но какой смысл звонить в дверь. Я нахожу ключи и, войдя, ощущаю странный запах, как от гниющей пищи или от чего-то еще.
Включив свет, я сразу же вижу ее. Она лежит в неловкой позе у лестницы. Я не помню, как бросаюсь к ней, выронив сумку, и говорю:
— Мама! Ты меня слышишь? Мамочка?
Я много лет так ее не называла.
Она издает тихий звук, и я ахаю от напряжения: мама холодная и выглядит ужасно. Она лежит, подогнув ногу под таким углом, что я понимаю — нога сломана; еще я понимаю, что она лежит так уже давно. На ковре под ней темное пятно, и запах мочи здесь сильнее.
— Я сейчас позвоню в «Скорую», — четко произношу я и делаю шаг к телефону, который все это время находился от нее всего в нескольких дюймах. С неожиданной силой на моей лодыжке смыкаются пальцы, и я негромко вскрикиваю. Мама пытается заговорить, веки у нее трепещут.
Я наклоняюсь над ней, стараясь не реагировать на запах ее тела, дыхания, испытывая ужас, сострадание и стыд. Ей требуется несколько секунд для новой попытки.
