Несмотря на всѣ эти недостатки, я все же былъ доволенъ своими маленькими, уютными по виду комнатками и, въ особенности, выходящимъ изъ крошечной столовой балкончикомъ, на которомъ я любилъ подолгу просиживать. Обстановку я имѣлъ самую „холостецкую” и лишь самую необходимую. Koe что мнѣ прислали изъ Головкина (особенно я цѣнилъ отцовскую „оттоманку”, на которой у меня переночевало не мало моихъ уѣздныхъ друзей и знакомыхъ), кое-какія вещи я пріобрѣлъ по случаю въ Ставрополѣ.
Единственнымъ предметомъ роскоши въ моей квартирной обстановкѣ било взятое мною въ Самарѣ на прокатъ піанино, на которомъ въ свободные вечера я игралъ, какъ умѣлъ, свои любимыя музыкальныя вещи, главнымъ образомъ, оперы: Глинки, Даргомыжскаго, Чайковскаго, Рубинштейна, Гуно, Верди, Мейербера и др. Скрипку я давно забросилъ, пѣть пересталъ и голосъ свой приходилось расходовать съ утра до вечера лишь на служебные разговоры да разныя публичныя выступленія, больше на многолюдныхъ сельскихъ сходахъ; на роялѣ же я хотя не учился, но мало-помалу самъ напрактиковался, когда случалось, еще въ Москвѣ, себѣ или другимъ аккомпанировать. Перебирая страницу за страницей, обходя трудные пассажи, лишь такъ, чтобы нить мелодіи не терять, я такимъ образомъ пробѣгалъ по вечерамъ цѣлыя оперы, освѣжая въ памяти все ранѣе въ Москвѣ мною слышанное въ превосходномъ исполненіи на Императорской сценѣ. Благодаря этому много того благотворнаго и возвышеннаго, что даетъ человѣческому духовному нутру музыка, удалось мнѣ сохранить и въ той глуши, въ которую судьбѣ угодно было меня забросить.
Надо сознаться, что несмотря на обиліе живого и интереснаго служебнаго дѣла, на исключительно-благопріятную житейскую обстановку въ смыслѣ красоты окружающей природы, превосходныхъ охотничьихъ условій и милаго сосѣдства, перемѣщеніе изъ Москвы въ глухую деревню, далекую даже отъ своего родного угла, явилось крутымъ для всей моей молодой жизни поворотомъ, несомнѣнно лишившимъ меня многаго, къ чему я сталъ органически въ столицѣ привыкать, особенно въ области удовлетворенія музыкальныхъ потребностей.
Случались моменты, когда, проживая на „островѣ на Буянѣ”, я ловилъ себя на тоскливомъ сознаніи одиночества и оторванности отъ всего духовно-культурнаго міра. Временами ощущалась непреодолимая потребность перенестись, хотя бы мысленно, въ музыкальную Москву, въ ея столь памятныя для меня оперныя или концертныя залы... Сядешь, бывало, въ такомъ удрученомъ настроеніи за свой инструментъ, развернешь первую попавшуюся подъ руку оперу, и невольно всѣмъ своимъ существомъ перенесешься въ иной облагораживающій міръ чарующихъ мелодій. Въ подобномъ занятіи своего досуга я вновь обрѣталъ необходимую мнѣ бодрость духа и то отвлеченіе, которое меня спасало отъ иного средства „забытья”, столь опаснаго, а подчасъ даже фатальнаго для одинокого обитателя деревенской глуши...
Вотъ этотъ инструментъ — это скромное небольшое піанино и было единственной мебелью моего зальца, если не считать разставленныхъ вдоль бѣлыхъ, известью вымазанныхъ стѣнъ шести вѣнскихъ стульевъ.
Послѣ кратковременнаго пребыванія у меня стараго повара „Терентьича”, скомпрометировавшаго себя при пріѣздѣ Епископа Гурія въ деревню Новую Хмѣлевку, все остальное время въ качествѣ единственной прислуги состояла у меня почтенная, сѣдовласая, всегда привѣтливая и со всѣми обходительная Анна Васильевна, особа преклонныхъ лѣтъ, исполнявшая обязанности отличной кухарки и одновременно удивительно чистоплотной и сообразительной горничной.
Касаясь общей обстановки и обихода своего домашняго „угла”, не могу не вспомнить о моемъ вѣрномъ другѣ — породистомъ пойнтерѣ „Джэкѣ”, впослѣдствіи перевезенномъ мною въ Головкино и тамъ отошедшемъ въ иной лучшій собачій міръ. Подаренъ онъ былъ мнѣ дочерью Константина Капитоновича Анной крошечнымъ щеночкомъ. Замѣтивъ его смѣтливость и послушаніе, я занялся его серьезнымъ воспитаніемъ, и въ результатѣ получился идеальный комнатный сожитель и такой же охотничій сотрудникъ. Съ утра онъ замѣнялъ мнѣ исполнительнаго лакея, зная массу предметовъ по названію и подавая мнЬ все, что я ему приказывалъ. Изучилъ онъ своего хозяина до тонкости и когда замѣчалъ, что я усталъ или бывалъ чѣмъ-либо разстроенъ, онъ дѣлалъ все возможное, чтобы меня развлечь. Скажешь, бывало, ему: „Спой”! — Джекъ усаживался, поднималъ морду, устраивалъ из своихъ мягкихъ брылъ комичное круглое отверстіе и жалобно начиналъ подвывать. Умѣлъ онъ также играть на піанино, усаживаясь на стулъ, мордой поднимая крышку и хлопая передними лапами поочередно по клавишамъ... Словомъ, понятливости мой незабвенный Джекъ былъ поразительной и преданности своему хозяину безпредѣльной.
Почему-то рядомъ съ нимъ невольно встаетъ въ моей памяти обликъ премилаго бѣлокураго мальчика — Порфирія Еремина, Ново-Буяновскаго крестьянскаго сироты, окончившаго школу и первое время прислуживавшаго въ чайной-читальнѣ, основанной мною на средства комитета трезвости. Затѣмъ „Порфиша” взятъ былъ мною въ домъ, и они оба съ Джекомъ были неразлучными друзьями.
Въ связи съ моей домашней и служебной обстановкой хочется вспомнить тоже о той вѣрной тройкѣ лошадей, которая всѣ четыре года безпрерывно и лихо возила своего хозяина изъ конца въ конецъ по его земскому участку, а также много верстъ пробѣгала отъ Буяна до Ставрополя и обратно, да и до Самары не разъ добираясь. Въ корню была рослая, рыжая, широкая, красивая своего завода „Голубка”, а на пристяжкахъ легкія сѣрыя въ яблокахъ полукровки (наполовину верхового сорта): „Азра” и „Тамара”. Добрыя были лошади, ходкія и выносливыя. Изъ кучеровъ дольше всѣхъ служилъ у меня мѣстный крестьянинъ Николай Киселевъ, здоровый молодой парень, честный, старательный и видимо меня любившій. У него на рукахъ была въ Буянѣ пара моихъ гончихъ — настоящихъ „костромичей” — удивительныхъ по работѣ сукъ. Одну звали „Затѣйкой”, быстро подымавшей звѣря, а другая была „Милка” — моя любимица по своей „вѣрности” (зря голоса не давала) и исключительной „вязкости”. Немало онѣ меня въ свое время „потѣшали”!...
Внизу подъ моей квартирой расположена была моя канцелярія — довольно обширная комната съ портретомъ Государя, подъ которымъ стоялъ мой письменный столъ, а за особой перегородкой расположены были скамьи для просителей или участниковъ судебныхъ разбирательствъ. Рядомъ съ камерой находилась еще комната, гдѣ работали мой письмоводитель съ помощниками, и гдѣ хранился архивъ и все дѣлопроизводство.
Съ самаго начала поступилъ ко мнѣ въ качествѣ письмоводителя нѣкій Крайневъ, Николай Никитичъ, рекомендованный мнѣ Уѣзднымъ Съѣздомъ, какъ опытный работникъ, служившій ранѣе на таковой же должности у мировыхъ судей. Николай Никитичъ имѣлъ видъ интеллигентнаго человѣка. Надо отдать справедливость, въ первые мѣсяцы, благодаря своимь знанію и опытности, онъ оказался въ дѣйствительности полезнымъ для меня сотрудникомъ. Однако, въ дальнѣйшемъ, когда практически я до извѣстной степени освоился съ техникой дѣлопроизводственной части, я сталъ тяготиться этимъ человѣкомъ, ввиду явнаго на мой взглядъ несоотвѣтствія ранѣе имъ усвоенныхъ привычекъ по веденію письмоводства съ дѣйствительной потребностью самаго дѣла. Особенно сказывалась его старая „канцелярская” школа въ составленіи судебныхъ приговоровъ „въ окончательной формѣ”. Сначала я по неопытности стѣснялся, а затѣмъ приходилось многое видоизмѣнять или же вовсе заново самому составлять. Все это казалось избалованному прежними начальниками Крайневу для его самолюбія обиднымъ. Въ концѣ концовъ, я предпочелъ себя освободить отъ „излишне-опытнаго” письмоводителя и взялъ къ себѣ въ сотрудники по канцелярской части помощника волостного писаря изъ Мусорскаго волостного правленія Петра Дмитріевича Жировова, превосходнаго человѣка и работника, отлично зарекомендовавшаго себя по веденію дѣлопроизводства Myсорского Волостного Суда. Бѣдный Петръ Дмитріевичъ былъ калѣкой — съ искривленной ногой, такъ что ходилъ на костыляхъ, но это не помѣшало ему всѣ три съ половиной года безукоризненно честно и аккуратно исполнять свои обязанности.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
