3
- Никаких перемен, - сообщила сиделка. - Он все еще в беспамятстве.
Она видела, что я вернулась сраженная, сломленная. Теперь уже нечего было бояться, что мое удивление или страх проявят себя бурно. Я сама, без ее просьбы, говорила еле слышным голосом. Теперь уже не было причины не пускать меня в гостиную; вполне достаточно того, что мы сели в дальнем углу комнаты.
- Что, по-вашему, мадемуазель, означает это состояние, то есть почему оно так затянулось? Нет, скажите откровенно, что вы сами думаете?
- Мне кажется, мадам, что сейчас трудно делать прогнозы.
- Я вижу, вы боитесь сообщить мне ваше мнение... Возможно, вас настроили против меня. Сказали вам, должно быть, что я слишком экзальтированная.
- Мадам, в первую очередь я слушаюсь врачей,
- Ах так? А кто вас лично пригласил? Доктор Освальд?
- Да. Чаще всего я работаю с ним.
- Чудесно. Я только что виделась с ним в Ларибуазьере. Он сказал, что надеется сегодня вечером вынести окончательное суждение. Но ведь вы наблюдаете за моим мужем все время, каждую минуту...
- Ничего не могу вам сказать, мадам. По совести говорю. Кровоизлияния пока еще нет, но оно может произойти с минуты на минуту и без всяких предварительных симптомов... Сам доктор Освальд не мог бы вам сейчас ничего другого сказать. Возможно, нынче вечером, когда после несчастного случая пройдет больше полутора суток...
Передо мной, словно туннель, открывался бесконечно длинный день. На другом его конце брезжил свет - врачебный консилиум, но я не могла ничего различить; что-то меня ждет там? Катастрофа или умиротворение? А до тех пор... Я продолжала по-прежнему шепотом:
- Мадемуазель... простите, как ваша фамилия?
- Бюри.
- Мадемуазель Бюри, я хочу остаться здесь, в этой комнате. Хочу быть при муже. Если вы считаете, что это по каким-либо причинам неудобно, прошу вас, позвоните доктору Освальду и спросите его: я больше чем уверена, что он даст мне свое разрешение.
- Это лишнее, мадам. Вы вполне можете остаться здесь.
Стало быть, мадемуазель Бюри поняла меня с полуслова, раз с такой легкостью стала на мою сторону. Значит, я не ошиблась; даже сквозь густую завесу загадок и тайных сговоров, которые окружили ее в нашем доме, проницательность и опыт позволили ей довольно быстро разобраться в происходящем; во всяком случае, разобраться настолько, чтобы не совершать ложных шагов и беспрепятственно выполнять свои обязанности. Возможно, ей только этого и требовалось, но именно благодаря этому я была избавлена от необходимости ставить точки над "и", от необходимости подчеркивать свои права, напоминать, что я жена больного.
- К тому же, как только дверь гостиной закрылась за мной, то, что происходило здесь, то страшное, что могло произойти, целиком поглотило меня. Особняк Буссарделей, где незримо присутствовали мои родственники, не желавшие, чтобы здесь присутствовала я, чьи чувства были враждебны моим чувствам, вдруг потерял в моих глазах все то значение, которое я так долго и так упорно ему приписывала. Он утратил даже свою реальность. Вся моя замкнутая в себе вселенная свелась теперь к этой узкой кровати, где находился между жизнью и смертью тот, кому я вручила свою судьбу.
И откуда вдруг взялось это благоразумие? Значит, то, что я узнала о наших, еще больше отдалило их от меня? Или они настолько перегнули палку, что стали мне окончательно чужими? Нет, я отлично знала, что Ксавье, распростертый без чувств здесь, на железной койке, вроде тех, что стоят в больнице Ларибуазьер, этот искалеченный, разбитый Ксавье смиряет лихорадочный мой бред, как обычно, не прямо, не физически, не прикосновением рук, которые уже не могут касаться, не словами, которые не сказаны, но которые мае слышны, не глазами, которые он не открыл... Удивительные узы связывали нас! Странные мы с Ксавье супруги!
Я решила не выходить из гостиной, превращенной в больничную палату. И вовсе не потому, что могла оказать Ксавье помощь, сделать что-нибудь для него, я, которая взвалила ему на плечи половину своей беды и ввела его в свою жизнь в самые злополучные ее часы. Но я чувствовала, что он меня защищает. Удерживая меня в четырех стенах гостиной, он защищал меня от меня самой, от моей семьи, от бурного искушения, все еще мучившего меня,взбежать к ним наверх, распахнуть двери и оскорбить их...
Мадемуазель Бюри молчала. Мы уселись на низеньких креслах, обитых розовым шелком. Они стояли по обе стороны стола в стиле. Людовика XVI и составляли в этой дальней части гостиной так называемый интимный уголок. Могла ли я когда-нибудь даже вообразить себе, что буду сидеть здесь, на одном из этих кресел, и эта парадная гостиная в один прекрасный день даст приют моей тревоге; и единственному дорогому мне существу, чья жизнь сейчас в опасности?
Я машинально водила пальцем по шелковым рубчикам, по этому подлокотнику, к которому я не привыкла; и я окидывала взглядом эти стены, зеленую парчу, эти обюссоновские ковры, эту обычно пустынную комнату, которую открывали лишь в дни парадных приемов и которая в моих глазах стала живой, обитаемой. С тех пор, как сюда внесли узкую железную кровать.
- Если я устану, - вполголоса произнесла я, - то прилягу здесь. Вот и все.
И я показала на кушетку, стоявшую рядом; как раз там в знаменитый вечер раута беременная Жанна-Симон принимала поздравления гостей.
- Хорошо, мадам, - отозвалась сиделка, - Вы, должно быть, очень устали. Лучше бы вам позавтракать, а то вы совсем ослабеете.
- Я не хочу есть.
- А все-таки подкрепитесь. Вам понадобится много сил.
И, предвидя новое возражение с моей стороны, добавила:
- Пусть вам .подадут в галерее, чтобы я могла в случае чего вас кликнуть. А пока вы будете завтракать, я впущу сюда на четверть часика мадемуазель Буссардель... Она пройдет через большую гостиную.
Тетя Эмма... Я не сразу нашлась, что ответить. Впервые после моего возвращения из Ларибуазьера, где мне открылась истина, я ясно представила себе, что я действительно могу с минуты на минуту в этом самом доме, в этой самой комнате встретиться лицом к лицу с тетей Эммой... Ах, я вовсе не собиралась ни ослеплять себя гневом, ни щадить себя, взвалив на нее все бремя ответственности! Но разве сама она не признала своей вины, прислав ко мне тетю Луизу и разве не избегала со мной встречи, избегая появляться у изголовья своего крестника, лишь бы не встретиться со мной? Разве не признала она, что совершенный ею проступок во много раз превосходит мою самую обыкновенную и в конце концов не такую уж страшную ошибку?
