Раскрыв от удивления рот, я поворачивался из стороны в сторону. Подобной красоты я и представить себе не мог. Я даже принялся искать в городе на столе эту самую комнату, где вполне серьезно ожидал увидеть самого себя с дамой чародея, стоявшего перед миниатюрным изображением города, в котором будет еще одна комната, еще один Секенр, еще одна дама и так до бесконечности.
Внезапно я резко развернулся, опасаясь какой-нибудь хитрой магической ловушки, которая навсегда меня здесь, пока я предаюсь пустым мечтам и глупейшим фантазиям. Одновременно я потребовал у Луны объяснений — мне хотелось понять, с какой целью он создал это чудо, настолько поразившее меня.
Он раскрыл мне свою тайну. Эта комната невероятной, неземной красоты и пыточная камера с топкой внизу были двумя сторонами одного целого, то есть одно рождалось из другого, подобно корням и листьям дерева. Я узнал, что стеклянные фигурки сияют светом боли, что после неописуемых длительных мучений он превращал все свои жертвы в статуэтки, которые я здесь видел. Это было его ремеслом, искусством, которым он владел в совершенстве — творчески, с фантазией использовать кнут, раскаленное железо и клещи так же, как Секенр пользовался кистью и бумагой, и благодаря этой тайной каллиграфии боли, рукописям, созданным на трупах мужчин, женщин и, в первую очередь, детей, ему открывались все тайны бытия. А в самом конце он читал будущее по обломкам их сожженных костей.
Он намеревался включить в свою коллекцию и меня.
— Я, скорее всего, — рассказывал он, — превратил бы тебя в танцора, а не в какого-то недотепу, дни и ночи напролет просиживающего с кистью за столом. Секенр, я бы заставил тебя вечно кружиться под зачарованную музыку, которую слышали бы только мы с тобой, ты и я. В конце концов ты, возможно, и сам пришел бы к выводу, что ради всего этого стоило вытерпеть боль.
Я вспомнил историю создания каждой из этих статуэток. Его воспоминания стали моими, хотя и стершимися, отдаленными — значительная их часть утонула в воспоминаниях Орканра, который и убил его. У Орканра, по мнению Луны, полностью отсутствовало чувство прекрасного. Он был сухим педантом, простым чародеем-ремесленником, которому вполне подошла бы профессия каменотеса.
Я знал, как Декак-Натаэ-Цах, известный всем под именем Луна, трудился над своими произведениями в течение многих, многих лет, весьма преуспев в своем чародейском ремесле. Он был убежден в том, что сохранив любовь к прекрасному, он сохранил в себе и человеческое, даже вопреки тому, что годы, собственные поступки и борьба с многочисленные врагами изменили его настолько, что он с трудом вспоминал юношу на склоне горы над голубыми озерами.
Стеклянные фигурки были его памятью, своеобразным театром, где каждый персонаж о чем-то ему напоминал, каждое изображение уводило в прошлое. Он мог часами ходить по этой комнате, разглядывая, вспоминая, с бесконечной нежностью перебирая и гладя эти хрупкие кусочки собственной души.
А теперь среди них бродила его возлюбленная, вспоминая его, и у меня на глазах она снова стала молодой, ее руки — нежными и гладкими, а кожа — шелковистой, как паутинка. Она закрыла глаза и вдохновенно закружилась в танце под неведомую музыку, которой я не слышал. Она с неземной грацией двигалась среди фигурок на пьедесталах, не задев ни одной из них. И многие статуэтки тоже двигались одновременно с ней.
— Иди ко мне, мой возлюбленный! — воскликнула она. — Восстань и приди ко мне. Здесь, я знаю, ты можешь обрести силу, способную победить саму смерть.
Я грубо схватил ее за руку, заставив остановиться. Она сердито фыркнула. Стеклянная лошадка упала на пол и разбилась.
— Немедленно прекратите, — сказал я ей на языке мертвых — Разве вы не в состоянии принять то, что произошло? Он мертв, госпожа, и никогда не вернется в этот мир. Так что позвольте проводить вас в Страну Мрака. Я знаю дорогу.
— Я тоже знаю ее, — ответила она. — Я просто откладывала это путешествие слишком долгое время.
— Для таких, как вы, времени не существует.
— Увы, это уже не так.
Она отвернулась от меня и снова поплыла по гладкому полу, двигаясь по лабиринту из статуэток, словно облако дыма. Очень осторожно, очень медленно я последовал за ней, но раз или два наткнулся на пьедесталы, чем обрек на смерть стеклянные фигурки, разбившиеся на мириады стеклянных капель.
Она открыла третью дверь в дальнем конце комнаты и вышла через нее. Подул холодный ветер. Стеклянные фигурки задребезжали; несколько упало. Тьма, наполнившая комнату, казалась осязаемой.
Я стоял совершенно неподвижно, дрожа и прислушиваясь к шуму воды, мягко накатывающейся на берег, и к отдаленным почти неслышным крикам призраков в тростниках вдоль берегов Реки Смерти. Я слишком хорошо помнил и эти звуки, и этот обволакивающий, хриплый, грязный ветер. Прислушавшись получше, я различил глухой отдаленный гром сердцебиения Сюрат-Кемада, великого бога-крокодила, который и есть сама Смерть.
Возлюбленная Луны действительно знала дорогу в Страну Мрака. Она ушла туда сама. Мне же оставалось лишь стоять на перекрестке дорог и читать все отрывки, какие я только мог вспомнить, из молитв по умершим.
И снова Луна, бывший на самом деле Декак-Натаэ-Цахом, заплакал, но его слезы не потекли по моим щекам — заплакать сейчас было бы святотатством.
Убедившись, что возлюбленная чародея ушла окончательно и безвозвратно, я вернулся в комнату со стеклянными фигурками, оторвал от стула ножку и разбил ею все статуэтки, не оставив ни одной. Мечущиеся духи заполнили комнату, в воздухе повис шепот душ, освободившихся из своих хрупких роскошных тюрем.
Я помолился и за них. Когда все они исчезли, я остался в одиночестве в комнате, наполненной битым стеклом.
Вернувшись в лабораторию, я по-прежнему крепко сжимал ножку от стула и с явным подозрением поглядывал на окна с цветными стеклами. Мне понадобилось довольно много времени, дабы сообразить, что из такого стекла выполнены все окна во дворце, и что они были, по всей видимости, работой самых обычных ремесленников.
Больше я никогда не входил в эти комнаты. Я никогда не спал в кровати своего предшественника. Все то время, пока я жил в Городе-в-Дельте, я спал на раскладушке в библиотеке.
Тем утром, когда я сидел на своем высоком черном стуле в лаборатории, невыспавшийся, с затуманенным взором, ко мне явился отец. Он кружил за спинкой стула, расхаживая взад-вперед, так что видеть его я не мог.
— Твой поступок был ребяческой глупостью, Секенр. Нельзя выбрасывать орудие до того, как научишься его использовать. Магия боли Декак-Натаэ-Цаха могла в конце концов оказаться ключом к решению твоей проблемы. А теперь ты никогда не узнаешь ее тайн.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
