Его для того, чтобы полонить. А Бог бы ответствовал: «Сегодня Я снисхожу до тебя, но завтра можно ждать от Меня чего угодно: притеснений, несправедливости, враждебности». Так написано в «Gog und Magog»[382].
Воспроизведенное различными языками «Ich bin der ich bin», «Ego sum qui sum», «I am that I am» – грозное имя Бога, состоящее из многих слов и, несмотря на это, все же более прочное и непроницаемое, чем имена из одного слова, росло и сверкало в веках, пока в 1602 году Шекспир не написал комедию. В этой комедии выведен, хотя и мимоходом, один солдат, трус и хвастун (из Miles gloriosus)[383], с помощью военной хитрости добивающийся производства в капитаны. Проделка открывается, человек этот публично опозорен, и тогда вмешивается Шекспир и вкладывает ему в уста слова, которые, словно в кривом зеркале, отражают сказанное Богом в Нагорной проповеди: «Я больше не капитан, но мне нужно есть и пить по-капитански. То, что я есть, меня заставит жить». Так говорит Пэролс и внезапно перестает быть традиционным персонажем комической пьесы и становится человеком и человечеством.
Последний раз эта тема возникает около 1740 года во время длительной агонии Свифта, вероятно промелькнувшей для него, как одно невыносимое мгновение, как пребывание в адской вечности. Свифт был наделен ледяным умом и злостью, но, как и Флобера, его пленяла тупость, может быть, оттого, что он знал, что в конце его ждет безумие. В третьей части «Гулливера» он тщательно и с ненавистью изобразил дряхлое племя бессмертных людей, предающихся бесконечному вялому обжорству, неспособных к общению, потому что время переделало язык, а равно неспособных к чтению, потому что от одной до другой строки они все забывают. Зарождается подозрение, что Свифт изобразил весь этот ужас оттого, что сам его страшился, а может быть, он хотел его заговорить. В 1717 году он сказал Юнгу, тому, который написал «Night Thoughts»[384]: «Я, как это дерево, начну умирать с вершины». Несколько страшных фраз Свифта для нас едва ли не важнее длинной цепи событий его жизни. Это зловещее угрюмство порой охватывает и тех, кто о нем пишет, словно и для высказывающих свое суждение о Свифте главное – от него не отстать. «Свифт – это падение великой империи», – написал о нем Теккерей. Все же больше всего потрясает то, как он воспользовался таинственными словами Бога.
Глухота, головокружения, страх сойти с ума и в конце концов слабоумие усугубили свифтовскую меланхолию. У него появились провалы в памяти. Он не хотел надевать очки и не мог читать и писать. Каждый день он молил Бога о смерти. И вот однажды, когда он уже был при смерти, все услышали, как этот безумный старик, быть может, смиренно, быть может, отчаянно, но, может быть, и так, как произносит такие слова человек, хватающийся за единственное, что ему не изменит, твердит: «Я тот, кто есть; я тот, кто есть».
«Пусть я несчастен, но я есть» – вот что, вероятно, должен был чувствовать Свифт, и еще: «Я столь же насущно необходимая и неизбежная частичка универсума, как и все остальные», и еще: «Я то, чем хочет меня видеть Бог, я таков, каким меня сотворили мировые законы», и, возможно, еще: «Быть – это быть всем».
И здесь завершается история этой фразы. В качестве эпилога я хотел бы привести слова, которые, уже будучи при смерти, сказал Шопенгауэр Эдуарду Гризебаху: «Если порой я уверялся в том, что я несчастен, это было сущим недоразумением и заблуждением. Я принимал себя не за того, кем был, например, за того, кто исполняет обязанности профессора, но не в состоянии стать полноправным профессором, за того, кого судят за клевету, за влюбленного, которого отвергает девушка, за больного, которому не выйти из дому, или за других людей со сходными бедами. Но я не был этими людьми. Это в конечном счете были одеяния, в которые я облачался и которые скинул. Но кто я в действительности? Я автор „Мира как воли и представления“; я тот, кто дал ответ на загадку бытия; я тот, о ком будут спорить мыслители грядущего. Вот это я, и никому, пока я жив, этого оспорить не удастся». Но именно потому, что он написал «Мир как воля и представление», Шопенгауэр отлично знал, что быть мыслителем точно такая же иллюзия, как быть больным или отверженным, и что он был другое, совсем другое. Совсем не то: он был воля, темная личность, Пэролс, то, чем был Свифт.
Стыд истории
20 сентября 1792 года Иоганн Вольфганг фон Гёте (сопровождавший герцога Веймарского в его военной прогулке на Париж) увидел, как лучшая армия Европы была загадочным образом остановлена вооруженными французами, и Гёте сказал своим растерявшимся друзьям: «Здесь и отныне началась новая эпоха всемирной истории, и вы вправе говорить, что присутствовали при ее рождении». С того дня в исторических датах уже не было недостатка, и одной из задач правительств (особенно в Италии, Германии и России) стало их создание или выдумывание, с обилием подготовительной пропаганды и назойливой рекламы. Такие даты, в которых чувствуется влияние Сесила Б. Демилля, имеют меньше отношения к истории, нежели к журналистике: я всегда подозревал, что история, подлинная история, более стыдлива, а ее важнейшие даты по этой самой причине в течение долгого времени могут пребывать в тайне. Один китайский романист когда-то написал, что единорог, именно по причине своей исключительности, никем не будет замечен. Тацит не воспринял распятия, хотя и зафиксировал его в своей книге.
На эти размышления меня навела случайная фраза, которую я подметил, листая историю греческой литературы; эта фраза заинтересовала меня, потому что в ней чувствовалась загадка. Вот она: «He brought in a second actor». («Он ввел второго актера».) Я остановился и выяснил, что это загадочное действие было совершено Эсхилом, что он, как можно прочесть в четвертой главе «Поэтики» Аристотеля, «увеличил число актеров от одного до двух». Известно, что драма родилась из культа Диониса; первоначально единственный актер, ипокрит, возвышавшийся на котурнах, одетый в черное или пурпурное, с головой, увеличенной маской, делил пространство сцены с двенадцатью представителями хора. Драма являлась одной из составляющих культа и, как и любая часть ритуала, рисковала навсегда остаться неизменной. Это могло бы произойти, но вот однажды, за пятьсот лет до христианской эры, афиняне с изумлением и, возможно, с негодованием (так считает Виктор Гюго) узрели необъявленный выход второго актера. В тот очень далекий весенний день в том театре медового цвета – что они подумали,
