что именно почувствовали? Быть может, не было ни замешательства, ни возмущения; быть может, то было лишь смутное удивление. В «Тускуланских беседах» говорится, что Эсхил был «не только поэт, но и пифагореец»[385], однако нам никогда не узнать, предчувствовал ли он (пускай даже смутно) всю важность этого перехода от одного к двум, от единичности к множественности и дальше до бесконечности. Вместе со вторым актером на сцену вышел диалог и безграничные возможности взаимодействия персонажей между собой. Зритель-провидец мог бы разглядеть сонмище призраков из будущего, появившихся вместе со вторым актером: Гамлета, Фауста, Сихизмундо, Макбета, Пер Гюнта и других, которые до сей поры недоступны нашему зрению.
Другую историческую веху я обнаружил, читая книгу.
Это случилось в Исландии в XIII веке нашей эры, возможно в 1225 году. Историк и писатель Снорри Стурулсон на своем хуторе в заливе Боргарфьорд в назидание будущим поколениям описал последнее деяние прославленного Харальда Сигурдарсона, по прозвищу Суровый (Hardrada), который до этого успел повоевать в Византии, Италии и Африке. Тостиг, брат саксонского короля Англии Гарольда, сына Годвина, рвался к власти и прибегнул к помощи Харальда Сигурдарсона. Они высадились с норвежским войском на восточном побережье и захватили замок Йорвик (Йорк). К югу от Йорвика им преградило путь войско саксов. После изложения этих событий в тексте Снорри говорится:
«Двадцать всадников подъехали к рядам захватчиков; люди, а также кони были закованы в железо. Один из всадников выкрикнул:
– Здесь ли граф Тостиг?
– Я этого не отрицаю, – ответил граф.
– Если ты и вправду Тостиг, я говорю тебе, что твой брат предлагает тебе свое прощение и третью часть королевства, – сказал всадник.
– Если я соглашусь, – спросил Тостиг, – что он даст королю Харальду Сигурдарсону?
– Гарольд и о нем не позабыл, – ответствовал всадник. – Он даст ему шесть футов английской земли, а если тот высок ростом, добавит и еще один.
– Тогда передай своему королю, что мы будем сражаться насмерть, – сказал Тостиг.
Всадники ускакали. Харальд Сигурдарсон задумчиво спросил:
– Кто был этот рыцарь, он говорил так хорошо?
– Гарольд, сын Годвина».
В следующих главах сказано, что еще до захода солнца того дня норвежское войско было разбито. Харальд Сигурдарсон погиб в сражении, так же как и граф («Heimskringla»[386], X, 92).
Есть особый вкус: наше время (возможно, пресытившись фальшивками от профессионалов патриотизма) разучилось воспринимать его без оговорок: это простейший вкус героизма. Меня уверяют, что этот вкус несет в себе «Песнь о моем Сиде»; я определенно чувствовал его в стихах «Энеиды» («Учись у меня трудам и доблести, сын мой. / Быть счастливым учись у других»)[387], в англосаксонской балладе «Битва при Мэлдоне» («Мой народ дань уплатит / Древними мечами да копьями»), в «Песни о Роланде», в Викторе Гюго, в Уитмене и в Фолкнере («…вербена, сильнее, чем запах лошадей и мужества»), в «Эпитафии армии наемников» Хаусмена и в «шести футах английской земли» из «Heimskringla». За кажущейся прямолинейностью хрониста скрывается тонкая психологическая игра. Гарольд притворяется, что не узнаёт своего брата, чтобы и тот, в свою очередь, понял, что не должен его узнавать; Тостиг не выдает своего брата, но он не предаст и своего союзника; Гарольд, готовый простить своего брата, но не смириться с вторжением норвежского короля, ведет себя вполне предсказуемо. Мне нечего сказать о его отточенных словах: одна треть королевства, шесть футов земли[388].
Лишь одно поражает сильнее, чем поражает ответ короля саксов: то обстоятельство, что его увековечил исландец, то есть кровный родич побежденных. Как если бы карфагенянин оставил нам свидетельство о подвиге Регула. Саксон Грамматик был прав, характеризуя в своих «Gesta Danorum» жителей острова Туле (Исландии): «…им доставляет удовольствие разузнавать о деяниях всех народов и предавать их памяти, [для них] повествовать о чужой доблести достойно не меньшей славы, чем рассказывать о своей собственной»[389].
Не тот день, когда король саксов произнес свои слова, а тот, когда их обессмертил враг, – вот что является исторической вехой. Это пророческая весть о том, чтó до сих пор принадлежит грядущему: безразличие к национальностям и крови, солидарность человеческого рода. Истоки доблестного предложения Гарольда – в понятии родины; Снорри, о нем сообщивший, поднимается выше и выходит за пределы этого понятия.
Еще одно прославление врага я нашел в «Seven Pillars of Wisdom» [390]Лоуренса; он восхваляет доблесть немецкого отряда в таких словах: «Здесь я впервые почувствовал уважение к противнику, убивавшему моих братьев». А потом Лоуренс добавляет: «Они были великолепны»[391].
Буэнос-Айрес, 1952
Новое опровержение времени
Vor mir war keine Zeit, nach mir wird keine sein.
Mit mir gebiert sie sich, mit mir geht sie auch ein.
Daniel von Сzерко, «Sexcenta monodisticha sapientum»[392], III (1655)
Несколько вводных слов
Попади это опровержение в печать в середине XVIII века, оно (или его заглавие) сохранилось бы в библиографиях по Юму и, возможно, даже удостоилось бы строки Гексли или Кемпа Смита. Напечатанное в 1947 году – после Бергсона, – оно останется запоздалым доведением до абсурда идей последнего либо, что еще хуже, пустячной забавой аргентинца, балующегося метафизикой. Оба предположения правдоподобны и, скорей всего, верны; захоти я возразить, у меня в запасе, кроме начатков диалектики, ничего неожиданного нет. Изложенная здесь мысль стара, как стрела Зенона или колесница греческого царя в «Милиндапаньхе». Вся новизна (если это слово вообще уместно) – в том, что для доказательства взят классический инструментарий Беркли. Разумеется, у него (и следующего за ним Давида Юма) есть сотни пассажей, расходящихся с моим тезисом, а то и опровергающих его: тем не менее я продолжаю считать, что всего лишь сделал неизбежные выводы из их посылок.
Часть первая параграфа А написана в 1944 году и появилась в 115-м номере журнала «Юг»; параграф Б – ее вариант. Намеренно не сливаю их в одно: может быть, читая два близких текста, легче понять их непривычное содержание.
О заглавии. Понимаю, что оно – образец уродства, которое логики именуют «противоречием в терминах»: упоминать о новом (равно как и о старом) опровержении времени – значит определять его через то самое время, которое собираешься упразднить. Что ж, пусть эта легкая шутка останется свидетельством, что я нисколько не переоцениваю всех следующих ниже словесных проделок. Да и сам наш язык настолько пронизан и живет временем, что вряд ли на всех дальнейших страницах есть хоть фраза, его не требующая, а то и не порождающая.
Посвящаю эти упражнения моему предку, Хуану Крисостомо Лафинуру (1797–1824).
