Покойника опустили, обложили еловым лапником и, установив в ногах крест, засыпали. Тяжелая в северной тайге земля, сплошной скальник. На могилу камень уложили, на котором накернить успели «Глот», да керн сломался, так и оставили, не дал Пахтин инструмент изводить напрасно.
После полудня экспедиция тронулась в путь. К вечеру они должны были выйти на речку Шаарган, там стать лагерем и уже оттуда начинать изыскательские работы. Больше всех был доволен тем, что произошло, Яков Спиринский. Он просто ликовал. Когда утром в шатре у Белоцветова он узнал про Семена, именно того старателя, с которым дружил Федор Кулаков, цепочка замкнулась. Само провидение привело этого старателя к ним, ведь именно у него и была ладанка рудознатская!!! Он, Яков Спиринский, об этом знал! Не догадывался Спиринский только, что об этом знал еще и Матанин.
Матанин ехал в голове колонны, бок о бок с Семеном. Фрол с экспедицией не пошел, после разговора с Матаниным о чем-то поговорил с Пахтиным и Спи-ринским и, простившись с Семеном, уехал. Долго ехали молча. Матанину было явно не по себе. Он не верил, что Семен не узнал его, но тот вел себя так, как будто они незнакомы. А если узнал?! Матанину вспомнилась та зима. Застали они тогда Семена с его ватагой в старом, брошенном, почти развалившемся зимовье. Гнались вслепую, без особой надежды на то, что найдут их. Возчик, что вывез старателей из Кулаковой деревни, только и смог сказать, что высадил их на развилке дорог. А куда пошли, одному ветру известно, потому искали наугад. Вымотались сами и коней замучили. Степан хотел было уже повернуть назад, в Рыбное, да заметил дым в логу. Туда и кинулись с последней надеждой и угадали. Вот они, голубчики. Повязать безоружных да обессиленных труда не составило, да и не сопротивлялись они. Позже долго не мог понять Степан, откуда у него взялась та лютая жестокость, может, потому, что устали и замерзли как собаки, а грелись спиртом, может, потому уже не разум, а инстинкт какой-то звериный им управлял. Ладанку золотую искали. Били люто, когда не нашли. Злило то, что, как ни били, не признавал никто, что знает про эту самую ладанку хоть что-нибудь. Этого Семена тоже били, пока сознание не потерял. Под утро уснули, а проснулись — нету его. Ушел. И снег свежий все следы скрыл. Еще больше озверели. Ну и порешили оставшихся, куда их девать было! Только когда кровь пролилась, опомнился Степан, с тех пор отказался от спиртного, но тем душу уже не очистить. Носил в себе Матанин этот грех в надежде, что сгинул Семен в тайге, а вместе с ним и тайна эта. А он не сгинул, вот он, колено в колено едет с ним рядом на коне, одной дорогой, в одном деле с ним, и непонятен он ему, а потому опасен. А может, и вправду не признал он его.
— Чего поглядывать на меня так?
— Как?
— Как будто я тебе рупь должен?
— Показалось тебе…
— Ничё мне не показалось, думаешь, признал я тебя али нет?
Матанин аж коня остановил от неожиданного вопроса.
— Езжай, езжай. Считай, что не признал.
— Это как это? — еле выговорил Степан.
— А вот так, простил я тебя. Нет у меня к тебе ни злобы, ни желания отомстить. Так что будь покоен, нож тебе в спину нс вгоню.
Матанин долго ехал молча, обдумывая услышанное.
— И чем я то прощение заслужил?
— А ничем, просто не вправе я тебя судить, ты человек подневольный, чужую прихоть сполнял. Судить тебя Бог будет, а мне дело делать надо да за тобой приглядеть, чтоб ты дров не наломал, Фрол поручил. Он поверил тебе, потому ты цел, но, видно, не до конца поверил, ты же сам сказал, на Шааргане видно будет. Вот и поглядим…
— Вон оно как!
— Да, вот так.
— Хорошо, там и поглядим, — после некоторой паузы ответил Матанин. Он пришпорил коня и вырвался несколько вперед, тем самым закончив этот разговор.
Перед тем как явиться к руководству экспедиции, Фрол долго убеждал Семена в том, что он не должен сводить счеты с Матаниным. Семен спорил и не соглашался. Он не должен остаться безнаказанным. Матанин убийца и должен ответить за все. Он убил его товарищей, он убивал и грабил людей. Сейчас пришел его черед, сила на нашей стороне, убеждал он Фрола. Фрол слушал его, хмурился и вдруг сказал:
— Ты ничем не будешь отличаться от него, если будешь мстить. Если тебе дорога моя дружба, оставь эти мысли, прости его, тебе самому будет легче.
Семен, ломая себя, согласился с Фролом, ради дружбы с ним. И только теперь, после этого разговора, он понял, насколько прав был Фрол. Ему действительно стало легче, как будто камень упал с души. Оказывается, ненависть и злоба, что он испытывал, мешали жить ему самому. Мешали вот так, как сейчас, спокойно дышать. Семен потрепал по шее коня, тот благодарно мотнул головой и тоже прибавил ходу, догоняя Матанина.
«Об чем меж ними разговор может быть, ведь враги заклятые, — думал меж тем Косых, наблюдая эту картину со скалы, под которой шла дорога. — Это хорошо, что чернобородый один остался, хорошо…» Он отполз от края, спустился вниз и тихим свистом позвал коня. Тот тут же вышел из ельника к хозяину.
— Иди ко мне, мой хороший, иди, ехать надоть, мы с тобой энтих золотишников махом обойдем, куды им до нас с тобой с таким обозом.
Любил лошадей Косых, понимал их, больше чем людей любил. И они его никогда не подводили, вот только единственный раз, о котором он не знал.
Эта доля секунды спасла жизнь Никифорову. Выстрел был направленным, но не прицельным. Получилось, жизнью своей Никифоров обязан был лошади, однако жизнь его висела буквально на волоске. Вернее, на конском волосе. Правой, действующей рукой он намертво вцепился в гриву коня и потому удержался в седле. Левая плетью висела, он даже боли не чувствовал. Когда кони, успокоившись, остановились, он разжал руку и свалился на руки Уваровой. Она уже спешилась и подхватила падающего. Все случилось настолько неожиданно, что испугаться она просто не успела, закричала, когда кони понесли. Только теперь, видя окровавленного Никифорова, она испугалась. Он был без сознания, кровь, пропитав одежду, сочилась из рукава. Опасаясь погони, она с трудом оттащила Никифорова подальше от дороги. Уложила на траву под деревья, увела и привязала лошадей, только потом принялась за раненого. Никифоров хрипло дышал, обычно красное, теперь его лицо побледнело. Пелагея, расстегнув кафтан, пыталась его снять, но не смогла, тогда распорола его ножом. Левая рука ниже плеча Никифорова была перебита, она просто висела на куске кожи. Необходимо было остановить кровь, и Пелагея решилась. Она отсекла руку и своим бельем — пришлось рвать даренную Андреем шелковую сорочку — перетянула и забинтовала кровавую культю. Нужно было что-то делать. Женщина была в полной растерянности. Пелагея не знала дороги к зимовью, правда, она могла вернуться назад, но боялась встретить того, кто стрелял. Поэтому не спускала глаз с дороги. Шло время, никого не было, стало ясно, что их никто не преследовал и ждать больше нельзя. Никифоров очнулся, открыл глаза, увидев Пелагею, удивленно спросил:
