— Но я и есть Каин!
— Даже если бы мне пришлось признать, что ты им был, сейчас ты — другой.
— Полное перерождение личности? Самодельная лоботомия? Полная потеря памяти? Это, впрочем, правда, но она не остановит моих преследователей. Не помешает им спустить курок.
— Это — худшее, но я не намерена уступать.
— Ты не учитываешь фактов.
— Я учитываю те два факта, о которых ты, кажется, забыл. А я не могу. Я буду жить с мыслью о них до конца жизни, потому что они на моей совести. Двое были убиты одним и тем же зверским способом, так как мешали кому-то передать тебе послание. Через меня.
— Ты видела послание Корбелье. Сколько в нем было пулевых отверстий? Десять, пятнадцать?
— Значит, его кто-то использовал! Ты же слышал его голос по телефону, и я слышала. Он не лгал: он пытался помочь нам. Если не тебе, то уж мне — определенно.
— Да… возможно.
— Возможно все. У меня нет разгадок, только клубок противоречий, необъяснимых фактов — но они должны быть объяснены. Тебя не влечет к тому, что было, по твоим словам, твоей жизнью. А без подобного влечения таких людей не бывает. Или ты — не он.
— Я — он.
— Послушай, милый, ты очень дорог мне, а это ослепляет, я знаю. Но я также знаю и себя. Я не наивное дитя: я видела в жизни многое и очень пристально вглядываюсь в людей, которые меня привлекают. Возможно, чтобы подтвердить то, что я привыкла считать своими ценностями — а они в самом деле ценности. Мои, больше ничьи. — Она остановилась и отодвинулась от него. — Я вижу человека, которого пытают — он сам и другие, — а он ни разу не застонал. Может быть, ты кричишь про себя, но никого не желаешь этим обременять. Напротив, ты ищешь, ты разбираешься, ты пытаешься понять. А так, мой дорогой, не ведет себя хладнокровный убийца, или так, как ты поступил со мной и как хочешь поступить. Я не знаю, кем ты был раньше и в каких преступлениях виновен, но во всяком случае не в тех, в которых ты убежден — в которых тебя хотят убедить. И тут мы возвращаемся к ценностям, о которых я говорила. Я бы не смогла любить того, за кого ты себя выдаешь. Я люблю такого, каким тебя знаю. И ты только что подтвердил, что ты такой. Ни одному убийце не взбрело бы в голову предложить то, что предложил ты. И ваше предложение, сэр, с почтением отвергается.
— Идиотка! — взорвался Джейсон. — Я сумею тебе помочь, ты мне помочь не сумеешь! Оставь мне хоть это, Христа ради!
— Не оставлю! По крайней мере, таким образом… — Внезапно она осеклась, не договорив. — Да вот же оно, — прошептала она.
— Что оно? — сердито спросил Борн.
— То, на что можно опереться. — Она обернулась к нему. — Я только что сама это произнесла: «…в которых тебя хотят убедить».
— О чем вообще, к дьяволу, ты говоришь?
— О твоих преступлениях… о преступлениях, в которых тебя хотят убедить.
— Они были. Это мои преступления.
— Погоди. Допустим, они были совершены, но не тобой? Допустим, улики сфабрикованы, — как были сфабрикованы улики против меня в Цюрихе, — но преступление совершил кто-то другой. Джейсон, ведь ты не знаешь, когда ты потерял память.
— Знаю. На острове Пор-Нуар.
— Там ты начал ее обретать. До Пор-Нуара, и это может многое объяснить. Это может объяснить противоречия между тобой и тем, за кого тебя принимают.
— Ты ошибаешься. Чем объяснить воспоминания — образы, — что приходят ко мне?
— А если ты вспоминаешь то, что тебе когда-то вдалбливали? Раз за разом. Пока не осталось ничего другого. Фотографии, записи, зрительное и слуховое воздействие.
— Ты описываешь двигающийся, действующий бесхарактерный организм, которому промыли мозги. Это не я.
Она взглянула на него и мягко сказала:
— Я описываю умного и очень больного человека, чье подсознание подчинилось тому, что было нужно другим. Ты знаешь, как просто найти такого человека? В больницах, частных санаториях, военных госпиталях. — Она помолчала и быстро заговорила снова: — Та статья навела меня на мысль. Я неплохо ориентируюсь в компьютерной обработке, любого, кто в ней разбирается, она навела бы на такой же вывод. Если мне нужен компьютерный образ, составленный из изолированных факторов, я знаю, как это сделать. И наоборот, если им нужен человек с диагнозом «амнезия», знающий языки, располагающий определенными профессиональными навыками и расовыми характеристиками, — медицинский банк данных сейчас же выдаст кандидатов. Бог знает, возможно, их найдется не много для такого случая, как твой; возможно, всего один. Но им и нужен один.
Борн глядел вдаль, пытаясь взломать стальную дверь своей памяти, пытаясь найти хоть подобие той надежды, что питала Мари.
— То есть ты утверждаешь, что я — воспроизведенный мираж.
— Такова их цель, но я говорю не об этом. Я говорю о том, что тобой, возможно, манипулировали. Использовали. Это многое объясняет. — Она дотронулась до его руки: — Ты говорил, что воспоминания иногда рвутся из тебя — вот-вот лопнет голова.
— Слова — названия, имена — будто дают им толчок.
— Джейсон, но разве не может быть, что они дают толчок ложным воспоминаниям? Тому, что тебе твердили раз за разом, но что ты не можешь заново пережить. Не можешь разглядеть, потому что это не ты.
— Сомневаюсь. Я видел, на что я способен. Я делал все это и раньше.
— Но ты мог делать это из других соображений!.. Черт тебя дери, я борюсь за свою жизнь! За обе наши жизни! Хорошо. Ты можешь думать, ты можешь чувствовать. Думай же, чувствуй! Посмотри мне в глаза и скажи, что ты заглянул в себя, в свои чувства и мысли, и пришел к выводу, что ты — убийца по имени Каин! Если сможешь — по-настоящему сможешь это сделать, — вези меня в Цюрих, возьми всю вину на себя и исчезни из моей жизни! Но если нет, останься со мной и позволь мне помочь тебе. И Бога ради, люби меня. Люби меня, Джейсон.
Борн взял ее руку, крепко сжал, словно ладошку сердитого, дрожащего ребенка:
— Что тут чувствовать или думать? Я видел счет в «Гемайншафтбанке». Поступления начались давно. Они соответствуют всему тому, что я узнал.
— Но и этот счет, и эти поступления могли быть состряпаны вчера, или на прошлой неделе, или полгода назад. Все, что ты слышал и читал про себя, — все это может быть частью замысла, разработанного теми, кто хочет, чтобы ты занял место Каина. Ты не Каин, но им нужно, чтобы и ты и другие считали тебя им. Но кто-то, кто знает, что ты не Каин, пытается известить тебя об этом. И у меня есть доказательства. Мой любимый жив, но мертвы двое моих друзей, оказавшихся на пути между тобой и тем, кто пытается спасти тебя и послать тебе весть. Они убиты теми же людьми, кто хочет сделать тебя жертвой Карлоса взамен Каина. Ты сказал, что все сошлось. Нет, не все сошлось, зато это сходится! И объясняет, кто ты.
— Пустая оболочка, которой не принадлежит даже то, что, как ей кажется, она вспоминает? Внутри которой кривляются, бьются о стенки демоны? Не слишком приятная перспектива.
— Это не демоны, мой милый. Это ты сам: разгневанный, яростный, рвущийся на свободу, потому что не помещаешься в той оболочке, которую принял за свою сущность.
— А если я разнесу эту оболочку, что останется?
— Разное. И плохое и хорошее, много рубцов и шрамов. Но Каина не будет, это я тебе обещаю. Я верю в тебя, милый. Пожалуйста, не сдавайся.
Он продолжал сохранять дистанцию: между ними как будто стояла стеклянная стена.
— А если мы все-таки ошибаемся? В конечном счете? Что тогда?
— Тогда — брось меня. Или убей. Мне все равно.
— Я люблю тебя.
— Я знаю и потому не боюсь.
— Я нашел два телефонных номера в кабинете у Лавье. Первый — цюрихский, другой — парижский. Если повезет, они выведут меня на тот единственный, что мне нужен.
— В Нью-Йорке? «Тредстоун»?
— Да. Ответ следует искать там. Если я — не Каин, кто-то там должен знать, кто я.
Они возвратились в Париж, полагая, что затеряться в многолюдном городе легче, чем в пустынной деревенской гостинице. Светловолосый человек в черепаховых очках и эффектная, но строгая на вид женщина, всегда без макияжа, с гладко зачесанными назад волосами, как усердная выпускница Сорбонны, — они не выделялись из толпы на Монмартре. Представившись супружеской четой из Брюсселя, они сняли комнату в «Террас» на улице Мэтр.
Войдя в номер, они немного постояли, не нуждаясь в словах, чтобы выразить чувства, переполнявшие обоих. Они сблизились, соприкоснулись, обнялись, отгородились от жестокого мира, который отказал им в покое, заставил балансировать в связке на тугой проволоке высоко над черной бездной: если оступится один, упадут оба.
Хамелеон Борн не сумел поменять цвет. Это было бы ложью, а здесь, с Мари, невозможно притворство.
— Нам надо отдохнуть, — сказал он. — Немного поспать. Впереди длинный день.
Они любили друг друга — нежно, самозабвенно, в теплом уюте постели. И было мгновение, дурацкое мгновение, когда нужно было найти друг друга, и они засмеялись. Тихо, сначала даже смущенно, но затем осознали, что и это мгновение — часть чего-то очень глубокого, возникшего между ними. И когда мгновение миновало, они обнялись еще неудержимее, исполненные решимости отогнать жуткие звуки и кошмарные картины темного мира, завертевшего их в своих вихрях. Они вдруг вырвались из этого мира, окунувшись в другой, лучший, где мрак сменили солнце и голубая вода. Они стремились к нему неистово, неудержимо, и вырвались, и нашли его.
