Асеев сказал: «Как она там может жить?» – и, странно, прибавил… «среди Ходасевичей». И тогда я подхватил это сопоставленье и, вспомнив одно свое письмо, сказал им про твою нелюбовь к нему и про то, как тебя покоробило, когда я стал его защищать. Я знал, как они на меня за тебя набросятся (они Х<одасевича> ни в грош не ставят и ненавидят), и только затем и говорил, изображая все в ином свете, чем это было в действительности. Боже, что это было за наслажденье – слышать от них, как ты хороша и как я глуп и снисходителен!
Вчерашняя моя просьба остается в силе. Умоляю тебя, не пиши мне. Ты знаешь, какая мука будет для меня получить от тебя письмо и не ответить. Пусть будет последним – мое. Благословляю тебя, Алю, Мура и Сережу, и все, все твое. Не удивляйся этой волне, на миг удивившей и меня и давшей смысл этому движенью и крепость. Кончаю в слезах. Обнимаю тебя.
<На полях:>
Держи меня в известности отн<осительно> перемены адресов. В час добрый тебе в Чехию! «Как живет и работает черная лестница» – заглавье бездонное. Пропасть повествовательного, таящегося обещанья, лирической полносмысленности каждого сказанного слова. Громадная, легко выраженная метафора!
Не смейся и не презирай. Ты не все правильно понимаешь во мне. Может быть ты переоцениваешь меня целиком. Но некоторых серьезных сторон ты недооцениваешь.
И все вздор: эти оценки, переоценки, пониманья. Не обращай вниманья.
Письмо 75
4 августа 1926 г., St. Gilles-sur-Vie (Vendée)
Цветаева – Пастернаку
Дорогой Борис. Твое письмо зв<учит> как тяж<елый> вздох облегчения – отсекли руку, и слава Богу: больше не будет болеть. Я у тебя наболела, наболевание шло возрастая, наконец – конец. Борюшка, как ты целен, как похож на себя в жизни, как точно переведен со <вариант: из > стихов! Зна́чимость исключительно внутреннего, отс<ечение> внешнего даже как повода. Полнейшая внешняя бессобытийность. Наша встреча – что́ это? Любое твое четверостишие, где, что и как произошло, неизвестно, только ясно, что всё и именно так, как полное всё (недели<мое>!) происходит.
Нынче, идя на рынок (всё думала о тебе), точное определение лирики и эпоса: лирика внешнее переводит на внутреннее (в себя! погружение), эпос – внутреннее на внешнее (из себя, чтоб жило вне). Ты лирик, Борис, каких свет не вид<ывал> и Бог не создавал. Ты сведение всех слоев внутреннего – на нижний, нижайший, начальный – бездны. (Не сочти за письмо, – итог.) Святополк-Мирский сам тебе напишет, он медленный, бессловесный, безотзы́вный, глухой. Пока – одну его фразу: «У меня впечатление, что это насилие. Как и Спекторский, впрочем» [(которого очень любит). «Родился человек лириком, а эпос не дает спать». (От ПИСЕМ в ужасе, как я.)] Это насилие есть уже в Высокой болезни.
Борис, брось фабулу (кончай 1905 г.!), фабула ниже тебя, не только несв<ободой>, но сама по себе несравн<енно> нижайшее —. Фабула – швы («как связать?»). Ты не развязан, разверзт. Это усилие (насилие) никогда не вознаградит тебя. Где вещи – (Dinge) – великоле<пно>, где люди – слабо. Твоя единица дел<ения> мира не человек. Вещи тебя слуш<аются>, люди говорят сами. Ты настолько не человек (божественен, божеств<енен> с первого дня по седьмой – какое снижение), настолько третий (с первого по четвертый) день, что каждый сценарист заткнет тебя за пояс. Фабула презренна, фабула для меня средство, проба сил, только моя сила ею соблазн<яется>. <Вариант: Фабула – после седьмого дня (грехопадения) трудолюбие.> Для меня – почти насилие, для тебя – сверхнасилие, грубость да будет искуплена точностью – изнасилование твоей сущности. Не надо событий. Бытие бессобытийно, события – дроби, бытие – то и там, где все события уже (сразу) произошли. История Франции до конца мира в четверостишиях Нострадамуса. Ты, когда пишешь, сразу, одним жестом, без первой и последней строки кладешь стихотворение на бумагу. Ты весь таков. Ты целен, как взрыв.
Борис, alles rächt sich[57]: тебе нет дела до людей. До товарной станции – да. Через тебя говорят вещи, ты одержим Ding. (Как Рильке, никогда не написавший ни одной поэмы. Еще соотв<етственней> его странная, родственно-странная проза.) Ты думаешь, Рильке бы не мог? Думаю (он внутренне старше тебя), он сразу, не убедившись, что не может, не захотел. Что́ не мочь? Воля хочет, а вся сущность не хочет.
Ты пишешь о воле, каком-то волевом шаге, добровольном и чистосердечном. Так пишут приговоренные, не желающие умирать от руки [пал<ача>], сам захотел. Кто тебя приговорил, Борис? Думаю – этим волевым шагом (кажется, знаю его, вне личн<о>) ты проводишь между нами единственную черту, которой мне здесь – к тебе – не перешагнуть.
Если это то, что я думаю, буду ждать Царства Небесного.
Ты знаешь, я всегда бледн<ая>, у меня вчера весь день лицо горело – от какого-то отч<аянного> под<ъема>, как от реш<ения> <под строкой: от не проливающихся слез> – даже сквозь загар, от сознания непоправимой конечности твоего письма. Ты со мной исстрадался. Я – твоя, и ты меня не вид<ишь>, я с тобой – и за тридевять земель. Ты хочешь за́ руку, надо браться за ручку.
Прости и ты меня – за недостаток доброты, терп<ения>, м.б. веры, за недостаток (мне стыдно, но это так) человечности.
[Борис, никогда ничто меня не утешит в этой утрате тебя.]
То об Асееве и Маяковском и Главлите читала уже затуманенными от (так и не пролившихся) слез глазами, страшно преувеличенно (физически) и до того отрешенно – как с того света. Мне ничего не нужно, ни призн<ания>, ни славы, ничего кроме твоей головы у себя в руках, какого-то часа ПОКОЯ за всю жизнь, назад и вперед.
Я ничего не знаю, что произошло, ты не только непредугадыв<аем>, ты непроницаем. Опять та же стена молчания, как тогда, в 1924 г. и [опять – через какой-то срок – твой почерк] три года назад. Я опять одна, и ты опять один. Расстроилась – служба связей.
Провалю тебя глубоко, ты моя ручная рана (ручная как зверь), о как она уже начинает жечь <вариант: грызть>.
Вот элегия Рильке. Спасибо и за него, но – на том свете к тебе поеду, не к нему. Что́ еще сказать? Вот мой сын: Наполеон на Св. Елене, которая за столетие обстроилась «кабинками». Борис, у меня никогда не будет «кабинки» – будь хоть миля. – Стыдиться моего благополучия и вообще меня ты никогда не будешь. Письмо уже плывет. Целую твою руку – за всё.
* * *
Одно позволь в случае крайней необходимости – деловое – не хочу, чтобы другие писали, позволь мне. Еще о себе: кончила поэму: Как живет и работает черная лестница, принимаюсь сейчас за гору: чистку Тезея (50 сомнительных мест). Потом, надеюсь, за Тезея и Федру. Вещь зад<умана> трилогией. Сейчас, когда у меня такое горе (ты), хорошо напишу. Ипполит будет не только любл<ен>, залюблен.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
