Одно позволь в случае крайней необходимости – деловое – не хочу, чтобы другие писали, позволь мне. Еще о себе: кончила поэму: Как живет и работает черная лестница, принимаюсь сейчас за гору: чистку Тезея (50 сомнительных мест). Потом, надеюсь, за Тезея и Федру. Вещь зад<умана> трилогией. Сейчас, когда у меня такое горе (ты), хорошо напишу. Ипполит будет не только любл<ен>, залюблен.
Одного письма я тебе так и не написала («о первом прикосновении к тебе» – из твоего). Я всё отдаляла, теперь оно (прикосновение) дальше самого перистого (самые далекие), облачка, Борис, какая боль.
II
Борис, по тому, как я сейчас плачу, я поняла – ты уходишь. Так я не так давно плакала над редактором Благонамеренного Шаховским, уходящим на Афон. Перед таким уходом я <нрзбр. > жизнь: из меня уход<ишь>. Дорога тебе одна, знаю, и вчера знала, либо пролив<шиеся>, залившие меня слезы только подт<олкнули> меня. Ты уходишь из России в буквы, в которые никогда не вернусь. И сторону, которую я м<огла> недооцен<ивать> – знаю.
Всё – сразу – пон<яла>. Прощаясь со мной, ты прощаешься со всем тем: (тупое слово враг. Гощу – гостит во всех мирах). Ты прощаешься с гостьбой. Полунадорвав страницу, где я вместе с Ходасевичем, ты отрываешь, вырываешь. Ты всё становишься кто-то (не аноним). Точно анонимность партийного номера СПАСЕТ! <От этого места в тексте прочерчена линия вниз к началу абзаца, идущего после отбивки.>
Не вхожу в оценку, чту волю <оборвано>
Твое второе письмо было немедленным ответом на это. Едва проставила последнюю точку (клянусь!), Аля – с улыбкой, означающей письмо от тебя.
Борис, Борис, ты мне уже ответил.
* * *
Борис, я с ума сошла. Теперь, когда больше не верю, скажу: из обоих писем по слезам <вариант: безумию> [своим] – я поняла: ты берешь партийный билет. Понимаешь мой ужас? Единственная вещь, которая бы нас развела навсегда (короткое жизненное всегда). Теперь я знаю, хочешь скажу? Ты не можешь жить в состоянии постоянной продленной измены, на два фронта, в тех письмах я ведь была права? Борис, если мое горе называется твоя семья – благословляю его (ее). После того ледяного ужаса – всё легко, всё снесу. Я лежала на песке, на дюне, куда зарылась от людей <вариант: и зарывала свои слезы в песок, в дюну>, и вдруг – никто как Бог: «Глупость! Бред! Билет ни при чем. Проще, проще <второе слово подчеркнуто дважды>!» О, я не плачу, больше не буду плакать. Развести нас может только идея: неодушевленный предмет <вариант: в жизни осуществляемая>>.
Борис, мой абсолютный слух! Но в одном ты ошибся: Маяковский и Асеев меня уже резнули. Раньше мы шли одни по рассвету, в этом письме рассвет шагал несколькими нами. Я не хочу других братьев, кроме тебя. Моя Россия, моя Москва, как мой тот свет, мои оба Там – называются ты. Знаешь, что ты делаешь. Ты тихонечко – чтобы не так больно – передариваешь, сдаешь меня на руки – кому? – Асееву? Неважно. Чтобы держать связь, о, не тебе со мной, мне с Москвой. Побратать меня с этими, чтобы я не так окончательно была одна. Ты не предвосх<итил> моей ревности – она уже горит. Ревность к себе в других руках. Уподобл<ение>. Святополк-Мирский попр<осил> твой адрес, чтобы самому написать. И уже слышу свой голос: Он сейчас уезжает – пришлите на мое имя. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал твой адрес, я не хочу, чтобы кто-нибудь мысленно ходил со мной по Волхонке. Моя Волхонка!
Всё, что бы я хотела своего в России, должно было идти через тебя. Я не хочу другого приемника (от приятие). Мне вообще ничего не нужно, кроме тебя.
Борис, тебе не будет ново во мне в глубине. Помнишь те годы? Ты просто возвращаешься на дно меня, жить молча. Эта весна была взрывом. (Из предполагаемой статьи о твоей прозе: Б.П. взрывается сокровищами.) Твоя весна 1926 г. взорвалась мной.
Борис, я опять буду называть твоим именем: колодец, фонарь, самое бедное, одинокое. Car mon pis et mon mieux – sont les plus déserts lieux[58]. Борис, это Я написала.
Это первые мои слезы, первые вообще слезы, которые вид<ит> мой сын. У тебя еще будут дети.
Буду присылать тебе, по возможности, всё написанное, без одной строки, пока не позовешь. Теперь я без фабулы, надо приниматься за Федру.
<Запись после письма:>
Буду одурять себя ходьбой. Я, кажется, ловлю себя на полн<ом> покое, точно все слезы пролила – сразу. Поняв, что не … кровь между (ибо для меня это – кровь), я поняла, что между нет ничего, т. е. то, что всегда было, привычная гора, беда, стена, не новая. С эхо (эха’ми!), не матрасная.
Письмо 76
<сентябрь 1926 г.>
Цветаева – Пастернаку
Дорогой Борис. Не могу удержаться от желания написать тебе о Шмидте. Я недаром его переписывала – не без корысти и не без выгоды. Усвоить другого через свою руку (почерк), стать им, другим, путем своей правой – это уже у меня было однажды – с тобой. В 1922 г., когда получила первое твое письмо.
Борис, я все эти годы – с 17го так спешу, мне всю жизнь так некогда, что – наконец в 26 г. чувствовать разучилась. Чувствовать – вчувствовываться <так!>. Просто чувствовать – вздор. Посему не истолкуй досугом ни той тогдашней переписки, ни нынешней – Шмидта. Чтобы понять <над строкой: слова> другого (мало понять), мне нужно произнести вслух его слова <вариант: услышать их из собственных уст>, или же – прочесть его (другого) своей рукой, удвоить.
Шмидт мне сейчас совершенно ясен, т. е. чувства мои в ответ на него настолько сильны, что – теперь или никогда – узнаешь меня сторонне.
<Два следующих абзаца зачеркнуты одной вертикальной линией.>
[Лейтенант Шмидт, по твоей поэме, мне глубоко отвратителен. Хвастун, болтун, неврастеник и нытик (качка) <оборвано>
Вот Шмидт, встающий из твоей поэмы. Человек без чувства долга, малодушный. Бросает флот и едет «распутывать интригу» <оборвано>]
Какой Шмидт встает из твоей поэмы? Во-первых, не моряк, без тени (просвета) морской чести. Чуть дома грызня – бросает флот и едет «распутывать интригу». Где долг? Увозит с собой казенные деньги и… дает себя укачать вагону и обокрасть – неизвестному. Проснувшись, вспом<инает>, что он нелегал, ничего не делает и спасается в волне спячки. Речь в Севастополе не дана. Крупный пробел. Почему ты не дал Шмидта в деле, Шмидта в силе, дословного Шмидта? Речь же существует? (Хорошая, очевидно!) Дальше: его арестовывают. Что первое? Нытье и самолюбованье. В мичманской в рабочей блузе да влюблен. Гениально перед<ана> морск<ая> болезнь, но… стыдно за лейтенанта. «Ne daigne»[59] – вот ответ в таких случаях моряка, да и каждого порядочного человека – морю.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
