да чем только он не был, сангве де дио!
Вскоре стало известно, что он привез не одну сотню долларов, да, впрочем, сразу было видно, что человек он стоящий и работящий.
— Господи, пусть бы так все осталось, лучше и не надо! — твердила Роза, которая за десять дней настолько привыкла к мужу, что переняла уже его поговорку. И каждую минуту они в один голос восклицали: «Сангве де дио!»
Прошло два года. Один человек, уехавший из Нови вскоре после прибытия Радула, встретился в пути со знакомым новлянином и спросил, как поживает Роза.
— Хорошо! — ответил новлянин.
— А Радул?
— И он неплохо. Сын у него.
— Сын, у кого, дай бог ему счастья?
— Да у Радула!
— От…
— Нет, помнишь ту… что звали Гусеницей? Дьявол их знает! Сам признался…
— Понятно, но скажи, Роза с ним развелась?
— Нет, ей-богу!
— А Гусеницу выгнали?
— Да нет же, ей-богу! Она за кормилицу.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Мать кормит младенца грудью, а Роза нянчит его, с рук не спускает, разве только когда он спит.
— Роза нянчится с ребенком?
— Она, брат, ни на что больше не обращает внимания. Забросила все — и кафану, и гостей, только с этим байстрюком и возится…
Эх, сангве де дио, чего только не бывает в этом удивительном мире!
1887
ЗЛОДЕЯНИЕ БОЛТУНА
Существуют ли домовые, колдуны, ведьмы, упыри, оборотни, бабы-яги и прочая нежить?
В нашем городе — Рибнике, лежащем посреди далматинского Приморья, едва ли кто в этом сомневается. А ведь в Рибнике почти четыре тысячи крещеных душ, и если такая уйма народу верит, то это, значит, не шутки.
Да к тому же есть и доказательства!
Как так нет ведьм? А кто же навел беду на дом Луетича? Это знает весь Рибник, не забудут о страшном происшествии и последующие поколения! Потому справедливость требует, чтобы я как сын Рибника, раз уж судьбе было угодно сделать меня грамотным, записал все, как было: пусть это станет известным далеко кругом.
Шпирак Луетич, богатый рибницкий крестьянин, овдовел в расцвете сил, но, будучи хорошим отцом, не захотел своим малым детям приводить мачеху. Детей было пятеро: Илия, Аница, Митар, Перо и Симо, которого еще в детстве прозвали «Болтуном», ибо там, где другой обошелся бы десятью словами, Симо требовалось сто. Шпирак был для них и отцом и матерью; все хвалили доброго крестьянина, особенно женщины прославляли его прекрасное сердце. Впрочем, Шпирак мог гордиться делом своих рук, потому что вряд ли какому родителю удавалось взрастить лучше цветы юности, а о большем согласии и любви, чем те, что царили в их доме, никто и мечтать не смел.
Едва Аница заневестилась, вокруг нее стали увиваться парни. Выбирала она недолго: пришелся ей по душе Радишич, бедный, одинокий парень, но такой же ладный, как и она.
Когда кто-то из приятелей упрекнул Шпирака за то, что тот дал согласие на замужество дочери, он, посмеиваясь, ответил:
— Эх, люди добрые, будто вы не знаете нашей старой поговорки: «Дорого ни злато, ни серебро, а что сердцу любо!» Что у меня было до женитьбы? А сейчас я разве с кем поменяюсь? И не возьми господь мою подругу прежде времени… впрочем, спасибо ему, что возместил потерю!.. Он знает, что делает! А что Анице следовало подождать, покуда женим Илию, чтоб не оставлять дом без женских рук, то… так могут говорить только по незнанию. По правде сказать, я еще прошлой осенью задумал его женить, уговаривал, да попусту. Не то что отказывается, но, чуть заведу разговор, он тотчас с глаз долой. Стало быть, никто еще не приглянулся, вот так-то! Опять же, вижу, Аница всем сердцем полюбила Джурицу Радишича, я и побоялся расстроить ее счастье. Пускай себе, думаю, идет замуж, может, хоть это заставит первенца привести ей замену! Должно быть, нынче осенью и приведет, — закончил Шпирак, потирая от удовольствия руки.
Однако осень миновала, а Илия не женился. Поначалу думали, что парню до женитьбы хочется погулять, но, когда прошли зима, весна и лето, а он не только никого не присмотрел, но даже и не желал слушать, когда кого-нибудь при нем поминали, все заподозрили, что тут дело нечисто.
«Помилуй бог, чтобы крестьянский парень чурался женок, да еще когда может выбирать! Такого до сих пор между нами еще не бывало!» — поговаривали рибничане.
Тем временем пронесся слух, будто цесарь задумал и в Далмации произвести рекрутский набор{20}, но женатых, даже годных брать не будут. Как только Илию не уговаривали, что только не делали!
— У вас полон дом мужиков и ни одной бабы! Стыдно, что за вами ходят соседки да служанки, да и, право же, невыгодно! Опять же нехорошо, если раньше тебя женится младший брат, люди смеяться станут. Брось дурить, Илия, обрадуй отца, себе же на благо, — советовали ему друзья.
А Илия знай твердит свое:
— Не хочу, брат, жениться! Пускай либо Митар, либо Перо, либо Симо женятся, а то и все трое разом, если им охота, а я не хочу.
— Но почему не хочешь? Какая такая причина? Уж не порченый ли ты… храни бог… как Мишко Куколь?
— Будь так, все бы знали, да и я бы не стыдился, ведь то, что от бога, не позор.
Так и отцу отвечал, а старик, бывало, вспылит и бросит:
— Ошибаешься! Лучше свой очаг разорить, чем древний обычай без нужды нарушить. А есть ли она, эта нужда? Открой, сынок, чего ты упрямишься, и, если и вправду есть у тебя причина, я отступлюсь.
Так говорил он в гневе, но, успокоившись, смягчался:
