у изголовья покойного, Мария забилась в каморку…
Тяжко было Луетичам отправляться утром на работу, не слыша любимого голоса, который они привыкли слышать с тех пор, как себя помнили. Суровая правда забывалась лишь во сне, но тем ярче она вставала перед отдохнувшим мозгом и на голодный желудок. Каково было им днем, каково ночью, может знать только тот, кто пережил такое горе. Митар ободрял братьев:
— Будем работать и молить бога, чтобы не стряслась какая другая беда!
* * *
Но злой рок не дал им передышки.
На второй неделе великого поста пришли повестки всем парням рибницкой общины от двадцати до двадцати четырех лет с приказом собраться на площади. И Митар Луетич оказался среди них. Едва только молодые люди сошлись, их окружили со всех сторон солдаты, а судья с балкона суда прочел приказ цесаря о том, что и в Далмации производится рекрутский набор и он надеется, что далматинцы будут храбрецами, каковыми были испокон веку, и будут верны цесарю. После этого парней начали вызывать поименно и в чем мать родила взвешивать, измерять и почти всех забрали, объявив, что каждый обязан отслужить его величеству десять лет, и заставив принять присягу.
Отняли у Рибника его силу, его кормильцев!
В Рибнике траур, словно чума унесла самых лучших людей.
— Мы, далматинцы, испокон веков воины, а сейчас хотят, чтобы мы стали солдатами, — сетовали жители.
Однако это не помогло.
В воскресенье на крестопоклонной неделе, перед обедом, на берегу собрались почти все жители Рибника и окрестных сел, среди невероятного шума и гама отделили тех, которых определили «для царя», и посадили их на пароход.
Митар обнялся и расцеловался с Илией, Перо и Марией, потом отвел в сторону Болтуна и долго что-то ему толковал, размахивая руками; наконец они дважды облобызались, и, не оглядываясь, Митар взбежал по трапу…
* * *
Луетичи работали усерднее и дружнее прежнего, ища утешение в труде. Кто видел их за делом и не знал, какие раны они носят в сердце, мог им позавидовать. Только Илия очень уж побледнел. Сначала братья не обращали на это внимания, но, когда румянец так и не вернулся на его щеки, забеспокоились и начали уговаривать его полечиться. Но Илия и слушать не хотел. «Засорил желудок, и ничего больше». Он работал, надрывался, однако уже не мог скрыть, что день ото дня терял силы. Сначала он слегка покашливал, потом кашель усилился, и он стал харкать кровью. И однажды утром у его постели заметили лужицу крови. Испугавшись, он пообещал показаться врачу, но, когда тот явился, Илия повернулся к нему спиной, не сказал ни слова и не пожелал принять прописанное лекарство. Назавтра он поднялся и потащился на огород, где и свалился за работой; не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, он только дышал, как цыпленок, зажатый в руке. Снесли его домой. Пролежав два-три дня, он снова поднялся и пошел бродить по городку. Люди диву давались, глядя на живого мертвеца. Давно не видевшие и вовсе не узнавали его. Бедняга не раз слышал за спиной вопросы.
— Боже мой, неужто это Илия Луетич? Что с ним, с чего он так отощал?
Но молодожен упрямился и становился с каждым днем непокорней. Братья натерпелись от него всяких обид: кричит, бранится без всякого повода, за все выговаривает, требует особые кушанья, все не по нем, ничего не нравится. Аницу на глаза не пускает; одну Марию и слушает — больше, чем ребенок мать.
Так тянулось до вербного воскресенья, а там он уж и не вставал.
Умирая, он заклинал братьев позаботиться о вдове; пусть она, если снова не выйдет замуж, живет на его части. Илия повторил это много раз и для верности велел позвать нотариуса, чтобы тот записал его последнюю волю.
В страстной четверг, в пору, когда ночь разлучалась со днем, и Илия навсегда разлучился со своей Марией.
* * *
Кто может себе представить, что происходило в доме Луетичей!
Не нашлось ни одной живой души во всем Рибнике, которая не пожалела бы от всего сердца злосчастное семейство. Шутка ли сказать, за девять недель три покойника под одной крышей, потому что по тем временам солдат — это тот же покойник! Похоронить трех людей, и каких! Люди твердили в один голос: «Не божья это воля». Народу навалило полон дом, двор и сад — больше, чем было на свадьбе. Громко голосили бабы, и над всеми воплями поднимался голос Аницы.
Перед обедом явился священник и тут же принялся читать над покойником Евангелие, несмотря на усталость после длинной церковной службы. Обычая ради полагалось всем стихнуть; замолчала на мгновение и Аница, но сдержаться была не в силах, и скоро ее причитания начали перемежаться со словом божьим. Старый священник, обливаясь слезами, не переставал читать, и слова утешения мешались со словами разбитого сердца.
Вдова молчала, точно мертвая. Взлохмаченная, бледная, она забилась за дверь, не отрывая глаз от свечи над Илией.
Многие подумали, что она лишилась рассудка.
Когда священник дошел до седьмой главы от Матфея и прочел: «Ибо каким судом судите, таким будете судимы, и какою мерой мерите, такою и вам будут мерить», — Мария вскочила как безумная, словно ее подняла какая-то сила, и подбежала к покойнику с воплем:
— Горе мне, грешной!..
Аница отпрянула в сторону и, ударив себя в грудь, запричитала:
Горе нам, а не тебе!.. Ох, Илия, не ведал ты, Что погубишь дом родимый, Нам привел проклятую присуху!..
Молнией блеснул в руке Болтуна острый нож и вонзился Марии в грудь. Она, бездыханная, упала на мужа, а Болтуна тут же схватили, чтобы он не наложил на себя руки. (Потом по приговору суда его посадили на двенадцать
