Новую попытку связать оба дела предприняли после июльских событий. Члены учрежденной тогда следственной комиссии Исполкома Петроградского Совета, в том числе члены ЦИКа Ф.Дан и М.Либер, лично посетили Петропавловскую крепость, чтобы узнать у бывших руководителей полицейского ведомства, кто из большевистских вождей находился у них на службе. Последовательно были вызваны из камер Виссарионов, Курлов, Спиридович, Белецкий и Трусевич, но, как записал сопровождавший членов комиссии А.Блок, выяснилось, что «все одинаково не знают», «все они не сказали нам ничего, что было нужно»[642]. Неизвестно, спрашивали ли об этом Заварзина, также арестованного после Февральской революции, но затем сумевшего скрыться. Будучи в эмиграции, он, в отличие от Спиридовича, отрицал версию газет 1917 г. о поддержке большевиков департаментом полиции»[643].
Большевики не остались в долгу. «У нас было много провокаторов, — писал Н.И.Бухарин. — Почему? Да потому, что только у большевиков были сколько-нибудь сильные нелегальные, тайные организации, потому что именно большевики были самыми опасными противниками старого режима. Охранники не полезут к октябристу… Царское правительство знало, что делало, когда оно посылало своих слуг в лагерь революционеров, чтобы разбить их организации, чтобы выловить всех дельных людей, чтобы задушить грядущую революцию»[644]. Это было верно, но, защищая свою партию, Бухарин не счел нужным отметить, хотя бы между прочим, что как раз провокаторы имели репутацию самых что ни на есть дельных партийных работников. Более убедительно прозвучала ссылка на анкетные обследования среди ссыльных, опровергавшие заявления антибольшевистской прессы, будто охранка щадила большевиков[645].
Ленин также включился в полемическую самозащиту: случаи нераспознания и ошибочного оправдания в прошлом провокаторов, заявил он, характерны для всех партий, и это нельзя ставить никому из них в упрек. И видя, как обычно, в нападении лучший способ обороны, он потребовал отдать под суд настоящих, как он заявил, укрывателей Малиновского — Джунковского и Родзянко, так как ни тот, ни другой не оповестили в 1914 г. депутатов Думы и в первую очередь (1) большевиков о том, что Малиновский — провокатор[646]. Родзянко, который прочитал ленинскую заметку в «Правде» или слышал о ней, содержание ее изумило: «Но войдите в мое положение. Каким образом я буду оглашать и даже в печати, что среди членов Думы есть агент сыскной полиции? Это ужасно. И во имя чего? Во имя спасения партии? Так она сама могла о себе позаботиться. А наложить такое позорное пятно на Думу, что членом Думы был сыщик, — я никак не мог этого сделать»[647]. Естественно, что лидер большевиков и председатель Государственной думы говорили на разных языках. Если Дума и занимала какое-то место на большевистской шкале ценностей, то оно было десятистепенным. Однако и Родзянко, вспоминая, как он дал Джунковскому честное слово не разглашать тайну, «забыл», что слово не сдержал…
Вначале в связи с июльским путчем наблюдалось падение большевистского влияния, способствовало этому и разоблачение Малиновского. В долгосрочном же плане кампания вокруг дела Малиновского не оправдала тех надежд, какие возлагали на нее противники большевизма. В массовом сознании провокаторство становилось все больше темой вчерашнего дня, не способной существенно потеснить более насущные проблемы. Тем, кто сулил радикальное решение этих проблем в кратчайший срок, можно было рассчитывать на достаточную поддержку, что бы не писали в газетах об их прошлом. Поэтому большевики и выдержали удар, как будто бы более тяжелый, чем в свое время у эсеров разоблачение Азефа, — установление сразу предательства многих партийных функционеров.
…Дата последнего письма Малиновского жене, отправленного из Альтен-Грабова, — 18(31) марта 1917 г. В конце апреля она уехала в деревню к родственникам в Саратовскую губернию, часть комнат в петроградской квартире она еще раньше стала сдавать жильцам. Чрезвычайная следственная комиссия поручила провести обыск и в Петрограде и в деревне. На квартире осталось, кроме вещей и книг, восемь писем Малиновского из лагеря — видимо, отъезд был поспешным. В деревне у С.А.Малиновской обнаружили майское письмо из Петрограда от студента А.Д.Перминова — одного из жильцов, присматривавшего за квартирой, он писал, что о Малиновском в газетах сообщаются «скверные сведения» и что «П-ая мечет гром и молнии… Она утверждает, что Вы были раньше осведомлены обо всем» (имелась в виду жена Г.И.Петровского Д.Ф. Петровская)[648].
Неизвестно, узнали в Альтен-Грабове о разоблачении «ученика Ильича» впервые из русских газет или из письма члена Комитета заграничных организаций РСДРП Г.Л.Шкловского. Во всяком случае письмо Шкловского не оставляло места для сомнений. 5(18) мая социал-демократическая группа лагеря, обсудив это письмо, приняла предложение «одного из товарищей» исключить Малиновского из всех лагерных выборных учреждений, подвергнуть его бойкоту, заклеймить презрением и постараться принять все меры, чтобы при заключении мира доставить его в Россию[649]. Малиновский на этом собрании не присутствовал; но, приехав вскоре из деревни в лагерь, он заверил членов группы, что бесповоротно решил при первой возможности возвратиться на родину. Он говорил, что после разоблачения стал другим человеком, с его плеч свалилась тяжесть. Похоже, что ему поверили, а позже даже еще раз востребовали его политическую эрудицию и красноречие, предложив выступить с рядом лекций о революции в России[650].
16(30) июня он написал в Стокгольм Ганецкому, что хочет предстать перед судом ЦК партии и просит оказать ему содействие в возвращении. Ответил ему 15 августа по поручению Заграничного представительства ЦК РСДРП(б) П.Орловский (В. В. Боровский), по всей вероятности, согласовавший содержание ответа с Лениным. Дело Малиновского, говорилось в письме, уже не является делом партии, он подлежит общегосударственному суду; если он хочет, чтобы Временное правительство приняло необходимые меры для его освобождения из плена, следует обратиться в ЦИК Советов, представив ему «подробнейший доклад». Боровский выражал готовность переслать этот доклад ЦИК[651]. Воспользоваться предложением Воровского Малиновский не захотел и обратился непосредственно к министру юстиции Переверзеву[652] (не зная, что тот уже не министр). Ответа он не дождался, в дни «корниловщины» Временному правительству было не до Малиновского.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
