В плену он провел еще год. За это время свершилась та революция, «о необходимости которой все время говорили большевики», был подписан Брестский мир, гражданская война охватила всю страну, обильную жатву успел собрать красный террор. Малиновскому предстояло возвращаться в новую, Советскую Россию.
Вряд ли он узнал, что вскоре после Октябрьской революции его имя снова мелькнуло на страницах печати. Мартов, обличая пришедших к власти большевиков, припомнил наркому Сталину прикосновенность его в годы подполья «к разного рода удалым предприятиям экспроприаторского рода», за что его тогда исключили из партии. Когда же Сталин изобразил оскорбленную невинность и назвал Мартова клеветником, Мартов напомнил, как его когда-то уже обвиняли в клевете на Малиновского, однако в итоге он оказался прав[653]. Одним из защитников Сталина в этом споре был Крыленко. И он, конечно, еще не знал, что в скором времени ему придется выступить в качестве государственного обвинителя на суде по делу Малиновского.
О жизни Малиновского в эти последние месяцы плена известно мало. Краткая запись в протоколах Альтен-Грабовской социал-демократической группы указывает, что вопрос о Малиновском снова обсуждался 2 июня 1918 г. Что явилось на этот раз предметом обсуждения, можно только догадываться. С.В.Тютюкин и В.В.Шелохаев предполагают, что речь шла о «плане доставки
Малиновского в Россию». Такое нельзя исключить. По свидетельству же самого Малиновского, как раз в июне 1918 г., когда он опять на несколько дней приехал в лагерь из деревни, ему предложили выступить с лекциями о ходе революции в России — кто другой мог это сделать лучше накануне долгожданной встречи пленных с родиной! Фигура двойника продолжала раздваиваться в глазах тех, кто знал его последние четыре года…
20 октября 1918 г. с очередной партией освобожденных военнопленных, насчитывавшей 850 человек, Малиновский вернулся в Петроград. Последний шанс избежать ареста представился ему в Вильне, здесь снова спрашивали, нет ли в эшелоне поляков, желающих остаться за границей. Судя по тому, что мы знаем о решениях Альтен-Грабовской группы, Малиновскому не позволили бы остаться, если бы он и захотел. Но нужно иметь в виду: в тот момент он еще не знал, что бывших провокаторов приговаривают в Советской России только к расстрелу, и что 30 июня были расстреляны известнейшие провокаторы, разоблаченные после Февраля 1917 г., Леонов, Лобов, Поляков, Поскребухин, Регекампф, Романов и Соколов.
Красный Петроград готовился отметить первую годовщину Октября. Она совпала с окончанием первой мировой войны, с революционными событиями в Германии и Австро-Венгрии. Казалось, пожар мировой революции вот-вот поможет разомкнуть кольцо фронтов вокруг Советской России. Неудивительно, что в Смольном, куда явился Малиновский 22 октября, не сразу вспомнили, кто он такой. Бумага, которой потрясал бородатый солдат в потрепанной шинели, требуя своего ареста (письмо Заграничного представительства ЦК), не производила сначала никакого впечатления. В конце концов нашелся человек, что-то знавший о Малиновском, — секретарь Петроградского комитета РКП(б) С.М.Гессен. Он приказал отвезти Малиновского на Гороховую, в ЧК, откуда его переправили в Москву. Там ему объявили, что он предается суду Верховного революционного трибунала при ВЦИК[654].
Следствие продолжалось недолго. 27–28 октября Малиновский написал пространные показания, 29 и 30 октября его кратко допросил следователь трибунала В.Э.Кингисепп. Обвинительное заключение основывалось почти целиком на материалах Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Руководила его составлением, вероятно, Елена Розмирович, в это время член следственной комиссии трибунала, получившая, наконец, возможность отомстить за поронинское унижение. Был заготовлен большой спн-сок свидетелей; предполагалось снова допросить бывших царских сановников и охранников, но местонахождение большинства из них не удалось установить — кроме С. Е. Виссарионова, остававшегося в заключении с момента ареста после Февральской революции, и В.Ф.Джунковского, арестованного уже при Советской власти, 15 сентября 1918 г., и доставленного под конвоем из тюрьмы Смоленской губчека[655]. Белецкого, чье имя значилось в том же списке, расстреляли еще до возвращения Малиновского, в начале сентября, сразу после покушения на Ленина. Третьим свидетелем, давшим показания на суде, был В.Ф. Плетнев.
Заседание трибунала открылось в Кремле, в зале здания Судебных установлений 5 ноября 1918 г. Председательствовал О.Я.Карклин, в состав трибунала входили также И.П.Жуков, А.В.Галкин, К.А.Петерсон, М.П.Томский, В.Н.Черный, Г.И.Бруно — кроме бывшего левого эсера Черного, все большевики. Просьбу Малиновского отложить заседание «дня на четыре» на том основании, что ему не сообщили, когда состоится суд, и только 4 октября вечером дали копию обвинительного заключения, трибунал отклонил. Отклонена была и аналогичная просьба адвоката («правозаступника») М.А.Оцепа, назначенного также только 4-го вечером, после того, как другой адвокат отказался вести дело[656]. Предполагалось, что слушание займет два дня, но ввиду малочисленности свидетелей, оно закончилось в тот же самый день. Можно объяснить торопливость судей и желанием покончить с делом до годовщины Октября и возможной амнистии.
Несмотря на непродолжительность (а отчасти именно поэтому) суд по делу Малиновского примечателен не только как заключительная страница его биографии, но и как один из моментов формирования «революционного правосознания». Выступления Малиновского, обвинителя, защитника показали, насколько изменилась страна за время отсутствия подсудимого.
В письменных показаниях Малиновского и в его речи на суде, как и раньше, ложь переплеталась с правдой, но правды было все же больше, чем в более детальных (и более лживых) показаниях 1914 г. Несомненно, все, что он написал и говорил, было продумано задолго до возвращения. Он напоминал о своей работе в петербургском союзе металлистов: «Я работал так, как могу только я один, самым честным образом, с полным увлечением, присущим моему характеру». Он уверял, что никогда не хотел быть провокатором, но был обречен на предательство не покидавшим его страхом разоблачения, поселившимся в нем еще в Петербурге: «При первом моем аресте откроют, что я сидел в тюрьме за кражу». Этот многолетний страх делал его беспомощным, превращал в «какого-то жалкого труса», «в какое-то ничтожество», а потом «двойная игра всосалась уже в организм, и я был собою только в бессонные ночи и годен только к страданиям и угрызениям совести, которая таилась еще где-то в глубине». Однако сознание ответственности перед рабочим классом и партией влияло на него возвышающе. В результате он по собственной инициативе ушел из Думы, якобы получив за месяц до этого согласие Белецкого и умышленно вызвав конфликт с фракцией, чтобы иметь предлог для ухода. Но, не замечая, что противоречит сам себе, Малиновский называл еще одну причину своего «добровольного» ухода: Белецкий «мне посмел сказать, что я ему вру», — «все отняли у меня… веры мне не было».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
