Печальный опыт DP-watchers, сделавших ставку на психотропные препараты и лекарственные наркотики, свидетельствует, что не всякий близкий путь — прямой. Их неудача не только серьезно затормозила ноосферные исследования, но и скомпрометировала всех нас.
Выход за пределы привычных измерений, поиски Точки Омега, где Человек встретится с Высшей Силой, начинают путать с пресловутым «расширением сознания», столь популярным в 60-е годы. Появляются даже Утопии будущего «ноосферного общества», включающие запрет устаревших и никому не нужных книг (в связи с переходом на «генную библиотеку») и обязательный ежедневный сеанс «расширения» с помощью ЛСД.
Для всего этого не требуется Ноосфера. Колумб вполне мог ограничиться трубкой китайского опия.
Весьма поучительна и печальна судьба доктора Тимоти Лири, чье имя уже приходилось вспоминать. Именно он был первым теоретиком ноосферных исследований, обосновавшим переход от абстрактных рассуждений к практическим опытам. Его учение о «контурах» (уровнях) нервной системы до сих пор является базовым для понимания наших контактов с Ноосферой. Неудивительно, что с Лири расправились быстро и жестоко. Подброшенный пакетик с героином, бегство из страны, скитания, выдача, многолетнее заключение… После выхода из тюрьмы доктор Лири начисто забыл о Ноосфере. Его увлечение киберпанком и ностальгические воспоминания о несостоявшейся «революции ЛСД» никому уже не мешали. Игрушки для «них» неопасны.
Вывод по Пункту 12-прим. Ноосферные исследование, в том числе «погружения» в Q-реальность, действительно ведут к Свободе, к невероятному расширению возможностей человеческой личности. Но это — только средство для познания Вселенной и самих себя.
TIMELINE QR -90-0 5–1
С Харьковом его примирила сирень.
Он любил свой Алтай, особенно после того, как тесная скорлупа Барнаула треснула, открывая перед ним огромный мир: горный, речной, степной, таежный. Глубины земли, скрывавшие память тысячелетней истории, бездонное весеннее небо, ветер, скалы, сводящий с ума запах весенних цветов… Искать иного, лучшего просто не имело смысла, и он не понимал родителей, постоянно вспоминавших давно покинутую Украину. Молодые геологи, они уехали из Харькова по распределению, «за туманом и за запахом тайги», всего на несколько лет — поработать, повидать мир, почувствовать себя взрослыми. Большая Страна казалась одним общим домом — что Барнаул, что Харьков, хорошим специалистам всюду были рады. Несколько лет растянулись на четверть века, и когда отец все-таки оформил перевод в один их харьковских НИИ, он, студент второго курса, вначале решил никуда не уезжать. Землю, по которой ходили деды, он помнил — бывал в гостях почти каждое лето, пока были живы родичи, но не любил. Плоский, сожженный солнцем Донбасс, грохочущий металлом дымный Харьков… Если бы не атаман Кайгородов, по чьей милости едва не пришлось вылететь из университета, он, быть может, и остался. Но рисковать не хотелось, он оформил бумаги — и с сентября уже тосковал среди серых харьковских улиц. Конструктивистские «коробки» первых пятилеток, местная гордость, наводили уныние, слякотная сырая зима отозвалась хронической простудой. Все было не то, все было не так. Но потом наступил День Сирени.
Сирень в Харькове расцветает 9 мая, под праздничный фейерверк. Это знает каждый старожил, для него же внезапное буйство цвета и запаха стало откровением. Парки и улицы преобразились, скучный двор ударил в глаза яркими разноцветными гроздьями. Ходи, любуйся, дыши… Невзрачный серый куст под его балконом взорвался, запылал «Белым Огнем»… Это повторилось через год, потом еще, еще. Черное небо в праздничном пламени фейерверка и улицы в сиреневом цвету — таким полюбил он город своих предков.
Сиренью же одно время увлекся всерьез. Сотни сортов, калейдоскоп названий, непривычных, странных. «Декен», «Моника Лемуан», «Альдона», «Внезапный Дождь», памятный «Белый Огонь». Это не «Ветвистая № 5», не «Мичуринская озимая»!
«Белый огонь» расцветал у него во дворе. Могилы родителей на 2-м городском кладбище осеняла «Моника Лемуан».
Смущало то, что цветы полагалось срезать. Он не очень любил мертвые ветки. Букеты дарил, но никогда не держал в квартире.
* * *
— От! — не без гордости сообщил вахмистр, протягивая букет. — Полный, значится, парадиз будет. Тока, вашпредво, сирень, как ни крути, баловство, для барышень больше, тут бы чего парадистей, пухлявей, так сказать. Цветы, которые на официальное вручение — дело сурьезное. Господам офицерам цветы системы георгины положены. Или, опять же, праздничный букет о пяти сортах с лентой и пожеланием.
Спорить я не стал — сирень была бесподобна. Прижал к лицу, вдохнул…
— Это нет для господ офицеров. Это для меня.
Вахмистров взгляд не требовал перевода. «Сурьезное» дело, а «вашпредво» в сирень носом тычет. Баловство — и только.
Я положил букет в коляску мотоцикла, осмотрелся. Все в порядке, все на месте, вахмистр-церемониймейстер дело знает. Убрано, даже подметено, легкий ветерок флаги полощет, братья-добровольцы в новенькой форме с лампасами, свежеокрашенный пулеметный «Остин» ненавязчиво убран подальше, в тень деревьев. У самого моста-границы — биг-борд по всем стандартам, буквы огромные, издалека видать…
Вчера еще здесь стреляли. Сегодня тихо. Оркестр пока молчит.
— Китель, вашпредво, — ненавязчиво, но твердо напомнил вахмистр. — И медаля ваша с крестом.
Я чуть не застонал. Надеялся, забудет, не вспомнит. Зря надеялся!
Ладно…
На часах, новых, недавно купленных — 11.45. Скоро! 9 мая 1918 года, ростовское шоссе, мост через темный Аксай. История честно пытается выдерживать календарь.
— Никак они! — вахмистров палец уверенно указал вперед, в сторону Ростова. — Вроде как разведка?
Я вскинул бинокль, вгляделся.
Вроде.
«…Я с отрядом подхожу к Каменному Броду. Отдаю себя и мой отряд в Ваше распоряжение и, если обстановка требует, могу выслать немедленно две горные батареи с конным прикрытием…» Неровный почерк, мятый бумажный листок. Да, мой Мир очень старался соблюсти точность. Записку, лежавшую в нагрудном кармане, я впервые прочел много лет назад. Не саму понятно, копию с копии — несколько строчек в старой книге. В тот далекий день я и предположить не мог, что записку вручат именно мне, и я брошу дела, чтобы приехать сюда, на дальнюю окраину Новочеркасска, на самый западный участок неспокойного фронта, чтобы выставить караул в новой форме, вкопать в землю флаги — российский и донской, надеть парадный китель с чужого плеча, узнать, что господам офицерам положен букет с лентой и пожеланиями…
Разведка — двое мотоциклистов в круглых «марсианских» очках мчалась прямо на нас — уверенно, без всякой опаски. Они уже знали: свои. Знали, спешили.«…Задачу для артиллерии и проводника высылайте. Полковник Дроздовский.» Обошлось без боя, отряды Антонова отступили на север, и мы сумели наскоро подготовить встречу.
— …От, голова лихая!
Первый мотоциклист затормозил у самого биг-борда, чуть не врезавшись в столб. Засмотрелся, видать. Второй оказался осторожнее, заглушил мотор загодя, слез с мотоцикла, не спеша сдвинул на лоб очки. Взглянул. Замер. Читает!
Биг-борд — моя идея. Огромный плакат на столбе — деревянном, конечно, не бетонном. Вахмистр-церемониймейстер расстарался, и с художником успел, и с красками. А вот текст…
— Здравие желаем, ваше превосходительство!..
«Марсианские» очки сняты, ладони — под несуществующий козырек. На пыльных лицах — радость.
— …Мотоциклетная разведка отряда полковника Дроздовского. Поручик Неговин, штабс-капитан Глазунов. Рады встрече! Ваше превосходительство, стихи на плакате… чьи?
— Народные, господа! — приложил руку к фуражке, улыбнулся в ответ. — Народные! Понравилось?
— «Шли дроздовцы твердым шагом, враг под натиском бежал!.». — выпалил первый. — «Под трехцветным русским флагом…»
— «…Славу полк себе стяжал!» — подхватил второй. — Мы, ваше превосходительство, строго говоря, не полк, но… Здорово! Огромное спасибо!..
Это еще что! В Новочеркасске «дроздов» ждет полное исполнение, с оркестром и хором. «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк…» Сюприи-и-из!
— Господа, сирень. Как раз сегодня расцвела. Не откажетесь?
* * *
Вначале смутила пыль. Ее оказалось неожиданно много, на зубах захрустело, новый китель подернулся серой патиной, пуговицы потухли, потеряв свой блеск. Пыль, пыль, пыль… Мотоциклисты, конный отряд, гремящие броневики, неуклюжие старые «трехдюймовки»… Пехота шла уже сквозь густое облако — рота за ротой, батальон за батальоном. Левой-правой, левой-правой… Крепкие, загорелые, в сдвинутых на затылок мятых фуражках, с расстегнутыми воротами гимнастерок, тоже серых от пыли. Пыльные винтовки, пыльные ремни. «Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…» Но старая песня, которую так любил отец, не пелась. Сквозь густое душное облако, сквозь мерный грохот сотен сапог неслышно и пока незаметно проступало что-то иное, тоже знакомое…
