лет его научно-литературной жизни. Странное ощущение испытывал я, сидя в прохладном подвале университетского архива, листая дело Г. С. Фридлянда: написанные его рукой заявления и автобиографии, приказы о присвоении званий, назначениях, отпусках и командировках; когда дожидался в мрачноватых и тоже прохладных вестибюлях Фундаментальной и Исторической библиотек, пока явно доброжелательные сотрудники вынесут мне прекрасно сохранившиеся тома никогда не виденной прежде «Истории Западной Европы», знаменитой «Хрестоматии», «Марата» и «Дантона», брошюры и журналы. Мне помогали все это завернуть, связать, я тащил тяжелые пачки домой, листал, вчитывался в книги, пытаясь услышать отцовский голос.
Странное это было ощущение знакомства с отцом спустя двадцать лет после его гибели. Через несколько лет я читал эти книги еще раз, когда в академическом издательстве переиздавали «Марата», а потом «Дантона», читал по-другому, а потому сейчас мне уже трудно восстановить то первое прочтение. Но как в автобиографиях и заявлениях, писанных его рукой, в пометках, обнаруженных на случайно сохранившихся книжках из нашей третьедомской библиотеки, так и здесь, на пахнущих хранилищем страницах, я искал и находил черты живые: темперамент, молодость, попытку что-то в себе защитить, нарочито закрывая глаза на мешающую конструкции истину, революционную бесшабашность при уже профессиональном стремлении к скрупулезности и добросовестности анализа — попытку скрыть собственную растерянность за железной схемой вульгарного панибратства с историей.
Тогда для меня эти книги были живыми. И в опубликованной «Новым миром» рецензии мне удалось написать о самом дорогом мне ощущении живой книги, о своеобразном смешении времени — сложном и одновременно тревожащем: время действия — конец XVIII века, Париж, жесточайшая борьба и грандиозные характеры; время написания книги — начало наших тридцатых годов, которое чувствуется за каждой вольной или невольной ассоциацией автора, отбором фактов, даже в стилистике; свой собственный (автора) опыт Октября и Гражданской войны — к нему автор обращался иногда прямо, иногда в столь же откровенном подтексте; и наконец время переиздания «Дантона» — спустя тридцать два года после первой публикации и гибели автора, когда собственный опыт читателя совершенно естественно накладывался на содержание книги. Все это и позволило мне, не специалисту-историку, писал я, предложить журналу рецензию на книгу моего отца, позволило несколько торжественно, быть может, сказать о судьбе этой книги, начавшейся так счастливо (опубликованный впервые в 1934 году, «Дантон» был дважды переиздан в течение двух лет, а потом изъят из библиотек).
Впрочем, мне важно было не только выполнить долг, момент личный (хотя самым главным для меня в этой рецензии было непонятно каким образом пропущенное главлитом краткое примечание: «полностью подготовленная к печати рукопись второго тома „Марата“ — итог десяти лет работы историка — была изъята в 1937 году и уничтожена»), но современное прочтение «Дантона» совершенно в духе тогдашнего «Нового мира».
И цитаты из самого Дантона и круга его чтения. Из Мирабо: правящие классы «будут думать до самой катастрофы, что народ можно всегда морить голодом»; из Дидро: «Если законы добрые или худые не соблюдаются — общество тогда в особенно дурном состоянии»; из Сен-Жюста — то, что следователь цитировал отцу во внутренней тюрьме: «Они хотят сломать эшафоты, потому что боятся, что им самим придется взойти на них»; из самого Дантона: «Отложите всякие разговоры о морали и философии до того момента, когда народ настолько просветится, что сможет в достаточной мере уразуметь истинную ценность религиозных верований», «Никогда троны не рушились без того, чтобы под их обломками не было погребено несколько мирных граждан».
И рассуждения автора: попытка понять, как вчерашний мирный буржуа, преуспевающий адвокат мог стать вождем великой революции, куда делись его несомненно «отрицательные» качества — исчезли? или как раз они и способствовали его вознесению на гребень революции? И вывод автора: революция требовала именно такого героя для осуществления своих планов и надежд. А потому анализ авантюризма Дантона, его цинизма, продажности — осветил современность этой фигуры зловещим светом. История с данным Ламету обещанием спасти короля, сделать «все возможное, если у меня будет хоть один шанс на успех. Но если я потеряю всякую надежду, я объявляю вам: не желаю, чтобы моя голова пала вместе с его головой. Я буду среди тех, кто его осудит». И то, как Дантон льстил народу и угрожал Конвенту, как весной 1793 года был одним из тех, кто «во имя милосердия» послал на эшафот Эбера и Шометта, «бешеного» Леклерка, а потом героя революционного террора чудовище Каррье и «оратора рода человеческого» прусского барона Анахарсиса Клоотса. Заслуга Дантона здесь несомненна, он был вместе с Сен-Жюстом, заявившим, что их вчерашние приятели и сторонники действовали «по указке иностранцев», что они «подкуплены золотом банкиров». А конфликт Дантона с Жирондой: сначала готовность договориться, потом резкое выступление против них в роли свирепого демократа и кровопийцы. В одной ситуации Дантон отдает весь свой ораторский талант защите граждан от произвольных арестов и массового террора, настаивает на непременном соблюдении законов, в другой — легкомысленно и цинично произносит уже цитированные мною слова о неизбежной гибели мирных граждан под обломками трона; четкий анализ психологической и социальной природы характера героя — последние дни Дантона: арест, тюрьма, процесс, эшафот, то, как Дантон издевался над собой — создателем революционного трибунала, называл Робеспьера Нероном, цинично говорил о революционной власти, о народе: «Сволочи, они будут кричать „Да здравствует республика!“ — когда меня поведут на гильотину». И последние слова Дантона палачу: «Покажи мою голову народу, она стоит этого…»
Это был вполне современный роман на самые животрепещущие темы, потому что и цитируемое мрачное предупреждение Мирабо о легкомыслии власти, морящей народ голодом, и сентенция Дидро о дурном состоянии общества, не соблюдающего законы, несомненно ассоциировались в сознании читателя с происходящим в его собственное время, а так как правота Мирабо и Дидро тут же подтверждалась событиями последующими, то над ними стоило задуматься всерьез. Как и над словами Сен-Жюста, полагавшего, что эшафот почему-то не может иметь к нему отношения; как и над циничными рассуждениями Дантона об эквилибристике с моралью и нравственностью — «для народа»; как и над словами об «обломках» трона, которые на русском языке столь же цинично назывались «щепками»: лес рубят — щепки летят.
Нельзя было не задуматься над рассуждением автора о нужности авантюризма Дантона и сомнительности его нравственных качеств — о качествах, необходимых вождю революции, а отсюда о нечаевщине как сути всякой революционности, о ее природе; о классическом якобинском терроре, показавшем, на что способна революция, как бы в чистом лабораторном опыте — от анализа и демонстрации природы характера ее вождей до тупой стадности толпы, с такой легкостью становящейся игралищем страстей и честолюбий. И разумеется, это более чем легко ассоциировалось с событиями из отечественной истории.
«Революция разжигает все страсти, — цитировал Дантона Фридлянд. — Великий народ революции подобен металлу,
