не было дня, чтоб мы не виделись или не разговаривали по телефону… Вы, наверно, не знаете, у него была гарсоньерка, там мы встречались. Странно, вы намереваетесь заниматься критикой? Мне кажется, у вас нет пронзительной силы философского анализа, владения диалектическим методом, а это у Цви было. И какой блеск! Нет, нет, мы с вами подружимся, вы не можете не чувствовать пустоты современных молодых женщин — о чем вы с ними говорите? Иногда мне кажется, судьба специально сохранила меня единственную из всех, чтобы рассказать о пережитом. О! У меня огромные планы… Там, где я была, важно было прежде всего сохранить себя — вы понимаете, что это значит для женщины? Когда огромная толпа заключенных входит в зону с общих работ — тысячи мужчин! — если не хочешь быть затоптанной, надо сразу же заручиться поддержкой самого сильного. О! Вы не сомневайтесь — я сохранила себя.
Я не сомневался. В тот же вечер я узнал о ее дружбе с Молотовым и его женой, устроившей эту квартирку и этот телефон; о ее подвиге в Союзе писателей, во время обсуждения романа Дудинцева.
— Я пришла просто послушать, я уже отвыкла от этого, и вдруг — просто чудовищно! Разнузданность, готовность оплевать и предать забвению самое дорогое! Пусть что-то не так, пусть ошибки и недостатки, но теперь, слава богу, все хорошо — у меня квартира, телефон, в Гослите издают «Женщин», в перспективе «Юность Маркса», я буду писать и писать. Но уже чувствую недоброжелательство, злобную зависть этих крикунов. Поэтому когда обсуждение так страшно покатилось, начался хаос, я почувствовала — больше не могу: «Дайте мне слово!» Президиум меня хотел остановить: «Куда, мол, разорвут». — «Ничего, — говорю, — я старый боец». И я вышла. «Я выступаю здесь от имени тех, кто не вернулся из Магадана и Караганды». И сразу тишина, обалдели. «Я вернулась, просидев семнадцать лет, из них три года одиночки…» — совсем ошарашила. Теперь, думаю, я вам покажу. И показала: «Эта мерзость, зачеркивающая то прекрасное, что сделано нашей литературой… Можно ли не чувствовать благодарность к тому, что осуществляется теперь… Готовность выплеснуть с водой и ребенка…» — (Опять и опять этот ребенок!..) — Что вы молчите, вы думаете иначе?
— Да, — сказал я, — я думаю совсем по-другому.
— Не может быть, Цви был бы со мной, с нами на этом обсуждении, он загорался моментально, его невозможно было удержать, когда и следовало бы, а здесь было так важно бросить им в лицо их же ничтожество — гнусный нигилизм, воспользовавшийся откровенностью и благородством партии…
— Зачем вы так торопитесь? — только и мог я сказать, все-таки отец действительно был ею увлечен. — Вы еще ничего не увидели, не поняли. Очень скверно, что вы так выступили.
— У меня всегда были завистники, — отмахнулась она, — вот и теперь наталкиваюсь на недоброжелательство. Как вы думаете, будут рецензии, когда появятся «Женщины»? Я сразу пришлю вам экземпляр…
Больше мы не виделись. Я только читал время от времени ее интервью и «портреты», рецензии на очередной том сочинений о Марксе, пытался прочесть хотя бы одну из присланных ею книг, но это оказалось выше моих даже профессиональных сил; читал слащавую абракадабру, написанную ею об отце — в лестной для него галерее «портретов», где он был изображен поддакивающим твердолобым «профессором», и, наконец, наслушался рассказов о ее отвратительном выступлении перед Хрущевым против Эренбурга — все с тем же пафосом. Поразительная, кстати сказать, устойчивая неизменность пафоса, позволяющая твердить все о том же ребенке при Молотове и при Хрущеве, слопавшем Молотова, а потом, когда Хрущев, заполнявший собой всю периодическую печать, растворился в каком-то мистическом небытии, — «ребенок» все равно остался! Очевидно, дело в том самом «диалектическом методе», которым так блистательно овладели ее товарищи, легко и всегда принципиально совершая свои преступления и мелкие пакости.
Да, несомненно, это был типаж, позволяющий делать умозаключения, а облик отца, так или иначе причастный к этому явлению, получил новую краску, никак не угрожая стать для меня схемой или иконой…
Долгие годы у меня была мечта о поездке в Ленинград, продуманная до мелочей. Не так, как обычно продумывает такую поездку москвич, знающий Ленинград только по книгам: набережные, белые ночи, Петропавловская крепость, Волково кладбище, Сенатская площадь, Эрмитаж… У меня было свое дело в этом городе. Так всегда бывало: я знал — все будет именно так.
Но никак не мог собраться, слишком было просто: сесть вечером в поезд, а утром проснуться в Ленинграде. Поэтому к тому времени я успел дважды съездить во Владивосток, был на Севере, а на это путешествие времени не оставалось.
Хотя однажды я там был лет в пять, еще с отцом и мамой, и запомнил поезд из Москвы, международный вагон, широкие, чистые и прохладные улицы, поразившие меня после Москвы безлюдьем, — было лето, запомнил линкольн, который мчал нас в Петергоф, фонтаны, роскошный завтрак на крыше «Англетера». И Сестрорецк — море, песок и то, что отец с мамой все время ссорились, а потому слишком роскошный — как в кино — город мне не понравился. Хотя таким и запомнился — рекламным, если бывает реклама, исполненная с подлинным вкусом.
Я уже много лет слышал о том, что у меня есть брат, что зовут его Марат, он живет с матерью в Ленинграде. Не помню, от кого первого об этом услышал, может быть, от мамы или от бабушки — матери отца, которую это несомненно занимало, хотя говорила с юмором, снисходя к слабостям своего любимого сына.
Наконец я собрался. Был год 1958-й, май, брата, как я узнал, звали значительно проще — Сергеем.
Все было как я задумал, хотя я ухитрился, решившись после стольких лет на эту поездку, опоздать на поезд, выехал следующим, приехал на полчаса раньше условленного, меня никто не встретил, и, дожидаясь «своего» поезда, я узнал в справочном бюро требуемый адрес и тут же бросил открытку.
Вот этого я не знал в доподлинности: бросить открытку или лучше зайти. Но можно было не застать дома.
В тот же вечер раздался звонок по телефону, и я отправился. Настоящий ленинградский дом, старая темная квартира, женщина с мучительно знакомым мне лицом — толчок из той детской жизни, — брат: худой, только что кончивший студент, поразительно похожий на отца — как привет с того света.
Он мог быть кем угодно, мы могли не встретиться, даже вот так повидавшись. Это и было чудом, хотя я, как уже говорилось, привыкший к подобным чудесам, внутренне все-таки удивился, но лишь так, для порядка. Мы и не видавшись были людьми близкими, а различие вкусов — так это только различие вкусов, веселая разница, лишь способствующая мгновенному установлению близости по существу.
Были белые ночи и «Литературные мостки», Летний сад
