смотрю на нее, а она качает головой.
— Кэндис, что? Что ты мне только что сказала? — Я хватаю ее и сжимаю ее плечи.
— Нет… Я не могу об этом говорить. Я не должна об этом говорить. Он сказал, что убьет меня. — Слезы заглушают ее голос, затем заливают щеки.
Я тянусь к ней и прижимаю ее к себе, пока она поддается глубоким рыданиям, которые ее охватывают. Ее плечи сотрясаются от этого, и она рассыпается в моих руках, распадаясь на части, хотя я надеялся, что она этого не сделает.
И я тоже падаю, ненавидя, что я был прав. Ненавидя еще больше, что меня не было рядом с ней.
— Прости, мой ангел, — шепчу я ей на ухо. — Мне так жаль.
Глава 38
Доминик
Когда она выплакалась, мне удалось ее вымыть, а затем поместить в ванну, где она сидела в тишине больше часа. Она как будто застряла в своем сознании.
Я просто сидел на полу, наблюдая за ее молчаливым оцепенением, думая о том, что она мне рассказала о своем гребаном дяде. Он изнасиловал ее и ее мать тоже. Кэндис также сказала, что он был не один. Черт возьми, она была всего лишь ребенком. Я не могу представить, через какой ад она должна была пройти.
Лукас Риччи, когда я тебя найду, ты будешь мертв.
Этот ебучий пес всегда был первым, кто входил в двери церкви в воскресенье утром. Этот ублюдок сидел на передней скамье рядом с отцом ДеЛуккой, словно он был святым Петром, охраняющим врата в рай. Мама настояла, чтобы мы пошли в церковь, я и не думал, что такие дьяволы будут там.
Я не могу в это поверить. Я просто не могу и чувствую себя неудачником из-за того, что не последовал своим инстинктам, хотя знал, что должен был это сделать.
Когда вода остыла, я вытащил Кэндис из ванны и уложил ее спать.
Не было произнесено ни слова. Как будто она была на автопилоте. Она делала все автоматически, пока не заснула. Потом она, должно быть, проспала час, прежде чем выскочила из кровати и побежала в ванную, где провела еще час.
Наблюдая за ней, я думаю, что пришло время рассказать ей правду.
Моя правда.
Всё. От начала до конца. Начало, середина, конец. Я не могу изменить прошлое, но я могу изменить злую ложь.
Я думаю, мы оба знаем, что худший вид лжи — это та, в которую вы позволяете человеку верить. Истина, в которую он начинает верить, основываясь на ваших действиях, которые его обманывают.
Больше ничего подобного.
Когда наступает утро, я готов к разговору и у меня все готово.
Она просыпается с восходом солнца и, когда садится, ее взгляд останавливается на мне, стоящем у окна.
На ее красивом лице отражается смущение и страх, и она выглядит так, будто не знает, что мне сказать в первую очередь.
— Доброе утро, — говорю я, наклоняясь вперед.
— Привет. — Румянец заливает ее шею.
— Как ты себя чувствуешь, Ангел?
— Ужасно.
Я подхожу к ней и сажусь на край кровати.
Мы смотрим друг на друга, и тишина, повисшая между нами, оглушает.
— Думаю, теперь ты знаешь обо мне правду, — говорит она, глядя на свои пальцы.
— Жаль, что ты раньше не рассказала мне, что происходит.
— Я не могла, — она оглянулась на меня.
— Расскажи мне, все, Ангел. — Я хочу знать остальное. Прошлая ночь была лишь вершиной дерьма.
Она прижимает колени к груди и сосредотачивается на мне. Впервые я чувствую, что она готова говорить обо всем.
— Когда мне было тринадцать, у нас были плохие дела, — начинает она. — У моего отца были проблемы, и он был должен кучу денег. Он устроился на работу, которую нашел ему дядя Лукас. Он не знал, что все это было планом увести его от моей матери, потому что мой дядя был влюблен в нее. Или что мой дядя был извращенным сукиным сыном. Он превратил ее в проститутку, наговорив ей всякой ерунды, что она поможет моему отцу выплатить его долги. Это было не так. Впервые я увидела Тобиаса с моей матерью. Но это хуже, чем то, что я вам говорю. Я застала то, что не должен видеть ни один ребенок. Потом, когда дядя Лукас узнал, что я знаю, что происходит, он пришел за мной. Он издевался надо мной два года и прекратил это в ту неделю, когда умерли мои родители.
Господи Иисусе. Мне хочется кого-нибудь убить или устроить перестрелку в этом чертовом месте.
— Мне так жаль, что это с тобой произошло. Мне правда жаль, — говорю я. Но мне кажется, что этого недостаточно.
— Теперь ты знаешь, что я сломлена и изуродована, — тихо произносит она, поджимая губы.
— Ты не сломана и не изуродована. Передо мной девушка, которая для меня всё. Она бесценна. Ты мой ангел. — Мои слова вызывают у нее слабую улыбку.
— Почему ты называешь меня так? Я далека от чего-то столь чистого и недостижимого.
— Но именно такая ты для меня. Помнишь, когда тебе было шесть, ты играла ангела в школьной рождественской пьесе? Тогда я впервые увидел тебя как ангела. Это имя прочно засело в моей голове, потому что оно подходило тебе больше всего, особенно когда я чувствовал себя дьяволом, а ты оставалась для меня недосягаемой.
— Но я ведь там не была. Это был ты.
— Да. Ты права. Но всё было совсем не так легко, как просто быть рядом с тобой. Вставай, я хочу тебе кое-что показать.
— Что ты задумал? — она нахмуривается.
— Увидишь, детка.
Я встаю первым и протягиваю руку, чтобы взять ее за руку. Она берет ее, встает с кровати, и я веду ее на чердак.
Когда я открываю дверь и включаю свет, первое, что нас встречает, — это моя самая первая картина маслом, изображающая Кэндис Риччи.
На снимке она в возрасте двенадцати лет смотрит в окно спальни своего дома в Сторми-Крик.
Ее рот открывается, а прекрасные глаза расширяются.
— Это… я, — выдыхает она.
— Да. Это ты.
— Это сделала твоя мать?
Я качаю головой. — Нет, я это сделал.
— Ты? — выдыхает она. — Ты умеешь рисовать?
— Я умею рисовать.
— И ты меня нарисовал?
— Да.
— Ты, но я… — Ее голос затихает, когда она поворачивает голову влево и видит другие свои картины на стене. Их тридцать. На всех она в разные периоды нашей жизни, когда мы были детьми. На первой она в образе ангела в возрасте шести
