Они скользят по поверхности, и мои воспоминания сливаются воедино.
Воспоминания о том, как Джона пытался научить меня пускать «блинчики», когда я была еще маленькой девочкой, сливаются с воспоминаниями о груди Макса, прижатой к моей спине, о его заботливых руках, наставляющих меня, когда он шепчет мне на ухо.
Все дело в ритме.
Я смотрю на исписанный рюкзак, потом на Джону.
— Это самое дорогое, что у меня есть, — говорю я ему. — Единственная частичка тебя, которая у меня осталась.
Он кивает.
— Я писал тебе. Ты получала мои письма?
Чувство вины гложет меня изнутри, оставляя крошечные дырочки.
— Да, — хриплю я. — Я перечитывала их тысячи раз.
— Ты ни разу мне не ответила. — На его лице появляется разочарование. — Я думал, ты меня ненавидишь.
— Отчасти да, — признаю я. — Но часть меня также любила тебя. И это та часть меня, которая ненавидела себя.
— Ты действительно думала, что это сделал я? — удивляется он, голос срывается на последнем слове.
— Да. — Я крепко зажмуриваюсь, боль пробегает по моим венам. — Я не знаю, — бормочу я. — Иногда я не могла поверить, что ты на такое способен. Не могла представить себе такого. Ты был Джоной. Моим преданным, героическим старшим братом, который всегда оберегал меня. — Я провожу пальцем по передней части рюкзака, обводя рисунок Винни-Пуха. — Но в те дни было слишком больно… до такой степени, что я едва могла функционировать, едва могла дышать, не задыхаясь от горя. Легче было представить, что ты находишься там, где должен быть, вместо реальности, в которой тебя собираются хладнокровно казнить за преступление, которого ты не совершал.
Джона откидывается назад, опираясь на ладони, и теплый ветерок треплет его волосы, пока он впитывает мои слова. Сегодня идеальный теплый день, солнце ярко-желтое, верхушки деревьев колышутся на фоне голубого неба. Он поднимает голову и щурится на облака.
— Помнишь тот день, когда мы играли в палочки Винни-Пуха на мосту, и наши палочки постоянно застревали в водорослях?
Золотые воспоминания мелькают у меня в голове, когда солнечный свет переливается над озером.
— Конечно, помню. Я помню все из нашего детства.
— Тебе было всего пять или шесть. Думаю, это было летом, перед тем как папа разлучил нас и забрал тебя от нас, — вспоминает он, и в его тоне проскальзывает горечь. — В общем, ты начала плакать. Сказала, что это несправедливо и река обманывает.
Я фыркаю от смеха, несмотря на горе, и качаю головой.
— Так драматично.
— Так и было. — Он улыбается. — А потом ты заставила нас спуститься к кромке воды и собрать все палочки из водорослей. Ты хотела дать им второй шанс.
Вздохнув, я прижимаю подбородок к груди.
— Никогда не думала, что у меня будет второй шанс с тобой, — грустно говорю я ему. — Поэтому я начала играть в палочки Винни-Пуха в одиночку. — Я оглядываюсь через плечо на мост, возвышающийся над нами в нескольких ярдах. — Я играла вон на том мосту и представляла, что ты со мной. — Я думаю о том, чтобы рассказать ему о Максе и о том, как он дал мне второй шанс — второй шанс на жизнь. Второй шанс на покой. Мои глаза слезятся, но слова не идут. — Думаю, мне больше не нужно притворяться.
— Когда окрепнешь, нам стоит поиграть, — размышляет он, срывая несколько травинок и теребя их пальцами. Затем садится прямо и смотрит на меня с вопросом в глазах. Я чувствую, как настроение меняется, как будто надвигается холодный фронт. — Расскажи мне больше о той ночи. О падении.
Мое сердце бешено колотится.
— Что? Зачем?
— Я хочу знать правду.
— Ты знаешь правду. Я споткнулась и упала. Это было глупо.
Он изучает меня, потирая пальцами свою заросшую щетиной челюсть. Сомнение мерцает в ответ, затаившееся в глубине зеленый глаз.
— Прости, но мне трудно в это поверить. Ты хорошо ориентируешься в природе. Я сам научил тебя всему, что нужно знать. Ты бы ни за что не упала со скалы ночью в одиночестве.
— Ну, так случилось. Было темно, и я пыталась разглядеть что-то за выступом.
— Что ты там пыталась разглядеть?
В голове проносятся вымышленные сценарии, язык заплетается.
— Я… я не знаю. Змею или вроде того.
— Змею в декабре?
— Я не помню, Джона. Мои воспоминания все еще как в тумане. — Мой пульс учащается, пот выступает на лбу, пытаясь выдать меня.
Он хмурится.
— Ты сказала, что помнишь все о нашем детстве, но не можешь вспомнить, что было настолько привлекательным, что вынудило тебя упасть с тридцатифутового обрыва.
На моих щеках расцветает жар.
— Думаешь, я лгу?
— Я не знаю. — Джона смотрит на меня несколько секунд, затем поворачивается и смотрит на воду, где проплывает семейство уток. — Я обещал, что всегда буду оберегать тебя, — говорит он мне, его голос звучит измучено. — Меня убивает, что меня там не было. Убивает, что ты была одна все эти годы, и я опоздал на месяц, чтобы уберечь тебя от гребаной черепно-мозговой травмы.
Я закрываю глаза, отгоняя воспоминания.
— Я не была одна. У меня была мама. — Это правда лишь отчасти — мама была рядом, хотя она всегда была погружена в свою «работу». Работа, которая, как я теперь понимаю, была ее миссией по освобождению Джоны. Часть меня злится, что она скрывала это от меня, но большая часть — понимает ее доводы. Я не давала ей возможности открыться, особенно в отношении Джоны. Я сама несла свое бремя и, делая это, непреднамеренно способствовала изоляции, которую она, должно быть, чувствовала во время своей миссии. — В общем, — продолжаю я со вздохом. — Я упала. И теперь со мной все в порядке. Все хорошо.
Брат вздыхает, проглатывая свои возражения. Сейчас не время для этого. Может, никогда и не будет.
— Я бы очень хотел, чтобы ты мне написала, — говорит он, опустив глаза на траву. — Я бы почувствовал, как солнце согревает мою кожу, просто читая твои слова, слыша твой голос в своей голове.
— Мне жаль, — шепчу я. — Прости, что бросила тебя. Прости, что сомневалась в тебе, даже если это было ради моей собственной защиты.
Он медленно кивает, затаив дыхание от моего ответа.
— Полагаю, если так ты оставалась в безопасности и под защитой, несмотря на то, что это было сделано за мой счет… я приму это.
В голове крутятся сладкие воспоминания о том, как Джона защищал мою честь, когда мы были детьми, как отчитывал хулиганов, как заступался за меня даже перед нашими родителями.
Даже если это ему дорого обходилось. Порицания, наказания, шлепки. Он с готовностью принимал последствия, несмотря ни на что.
Лишь бы со мной все было в порядке.
— Не могу поверить, что ты избил тюремного охранника, — говорю я, вспоминая одно из его писем.
Джона пожимает плечами, как будто это пустяк.
— Этот ублюдок заслужил это за то, что болтал о тебе. Я бы сделал это снова, если бы пришлось.
— И как это было? — спрашиваю я. — Быть в камере смертников?
Его глаза стекленеют, в выражении лица появляется жесткость, челюсть сжимается, а руки сжимают траву между ног. Затем Джона смотрит на меня, и черты его лица смягчаются, как будто он смотрит на мерцающее восходящее солнце.
— Мучительно одиноко. — Он опускает глаза на землю и выдыхает долгий вздох. — Знаешь, у нас много времени, чтобы наверстать упущенное. Я хочу знать о тебе все… школа, планы на будущее, мальчики. — На его лице появляется улыбка. — Какие-нибудь любовные истории?
Я краснею, когда лицо Макса проносится в моей голове.
— Есть один мальчик, — признаюсь я, прикусывая губу. — Не уверена, на каком мы сейчас этапе, но, если я вас познакомлю, ты не будешь моим сумасшедшим защитником и не побьёшь его, если он попытается взять меня за руку или что-то в этом роде. Мне уже восемнадцать.
Джона усмехается, оглядываясь на меня.
— Не обещаю.
Я улыбаюсь, и меня охватывает чувство умиротворения.
Как будто я снова дома.
Как будто все наконец-то налаживается.
Как будто… возможно, все будет хорошо.
