Реформы не только открыли местный рынок для иностранных товаров – они также распахнули ворота в мир для тех индийцев, у которых хватало денег на путешествия. До начала реформ Сингха перевести рупии в иностранную валюту можно было только по особому разрешению Резервного банка; теперь, чтобы поменять денег в дорогу, достаточно было зайти в любое отделение агентства Thomas Cook.
С падением лицензионного раджа пришел конец и духовной Индии Махатмы Ганди, и социалистической Индии Джавахарлала Неру: вся страна стала развиваться по образу и подобию Бомбея – энергичного, корыстного, светского мегаполиса. Но сильнее всего в этот период изменился сам Бомбей с его фондовой биржей, киноиндустрией и крупнейшим в стране международным аэропортом. Пореформенный Бомбей снова стал витриной Индии и мерилом ее развития, и в этой роли его ждало немало триумфов и поражений. Как точно определил ставки сам Манмохан Сингх, который в 2004 году занял пост премьер-министра Индии: «Если неудача постигнет Мумбай, она постигнет и Индию»4.
Эйфория обеспеченных бомбейцев закончилась совсем скоро после «золотого лета 1991-го»5. Бум на Бомбейской фондовой бирже, когда индийский фондовый индекс SENSEX вырос в два раза в течение трех первых месяцев 1992 года6, как выяснилось, объяснялся отнюдь не только реформами правил первичного размещения. Как и после биржевой лихорадки 1860-х, обрушение рынка оказалось не менее впечатляющим, чем его рост. Причиной кризиса стало разоблачение мгновенно сколотившего огромное состояние брокера из джайнов Харшада Мехты, который искусственно завышал цены на акции, незаконно скупая их в огромных количествах на средства коммерческих банков. Увы, в истерической атмосфере золотой лихорадки никто так и не смог сделать вполне очевидный вывод, что от системы удушающего регулирования Индия качнулась к опасной экономической вседозволенности.
На следующий год город потрясла серия тщательно спланированных терактов. Больше всего жизней унес взрыв на Бомбейской фондовой бирже, где погибли десятки трейдеров и сотрудников7. После событий 1993 года представители бомбейской элиты, которые потягивали кока-колу, болтая со своими биржевыми маклерами и турагентами по новеньким телефонам, уже не могли тешить себя мыслью, что их не касаются проблемы сельских мигрантов, составляющих большинство населения города. Индия давно страдала от напряженности между индуистами и мусульманами, но в новой реальности Бомбея, где оторванная от масс англоговорящая элита наслаждалась всеми прелестями западного потребления, легко отдавая за компьютер больше, чем годовой оклад служанки или водителя, эта напряженность чувствовалась особенно остро. Разочарование понемногу закипало в чоулах, жители которых лишались занимаемых десятилетиями рабочих мест на прежде защищенных профсоюзами заводах и в бывших государственных компаниях. В сфере аутсорсинга бизнес-услуг вакансий было хоть отбавляй, поскольку западные транснациональные корпорации начали массово перепоручать операционную деятельность самой дешевой англоговорящей рабочей силе на планете, но тут для успеха уволенным промышленным рабочим неизменно не хватало должного уровня владения английским.
В свою бытность пролетариями бомбейцы объединялись в профсоюзы, связанные с многочисленными левыми движениями, но, лишившись работы, они стали сбиваться в сообщества по этническому и религиозному признаку, вроде преступных банд или политических партий, которые часто не особо отличались от экстремистских группировок. Во времена Неру при всех тогдашних проблемах сохранялось ощущение, что индийский народ – это единая общность, готовая разделить и горе, и радость. Теперь же возобладали менее всеохватные модели самоидентификации, основанные на этнической или религиозной принадлежности. Хотя зачатки этого процесса были очевидны еще в лингвистических спорах 1950-х годов, когда говорящие на маратхи рабочие противостояли своим начальникам-гуджаратцам, переход «от красного к шафрановому»8 – то есть от левого радикализма к индуистскому национализму – завершился только в пореформенный период.
Межобщинная напряженность этого периода впервые дала о себе знать в глубине страны, в Уттар-Прадеше, одном из наименее развитых штатов Индии. Там в 1992 году толпа индуистов уничтожила мечеть, построенную на вершине холма, где, согласно преданию, родился индуистский бог Рама. Столкновения индуистов и мусульман вскоре вспыхнули по всей Индии, в том числе и в Бомбее, где были убиты сотни человек9, по большей части мусульман. Чтобы отомстить за гибель своих единоверцев, босс бомбейской мафии Дауд Ибрагим, глава названной в его честь «Роты Д», организовал взрыв на фондовой бирже. Руководил этой операцией Ибрагим из своего логова в тихом Дубае, где во времена лицензионного раджа он сколотил миллиардное состояние на контрабанде золота. В не скованном условностями городе-государстве на берегу Персидского залива он прославился роскошными вечеринками в духе бомбейского гламура с участием многочисленных болливудских старлеток – в их организации ему очень помогал его статус подпольного финансиста индийских киностудий.
На фоне роста межрелигиозной напряженности в 1995 году «Шив сена» – националистическая партия маратхов, коренной этнолингвистической группы отделенного от Бомбея проливом региона, – получила контроль и над самим городом, и над всем штатом Махараштра. На выборы она шла под ксенофобским лозунгом «Махараштра для маратхов». Партия, знаменем которой стало полотнище шафранового цвета, была детищем Бала Такерея – политического карикатуриста, радикального шовиниста и пламенного поклонника Гитлера. Отец Бала, желая сделать свое семейство более современным, изменил английское написание фамилии Такерей в честь викторианского романиста Уильяма Теккерея. Бал Такерей отомстил ему посмертно, поменяв название города своего отца с англо-португальского «Бомбей» на «Мумбай» – в честь местной индуистской богини Мумба Деви.
В вопросах усовершенствования экономического и социального устройства города на благо его едва сводящих концы с концами жителей «Шив сена» могла предложить немного, но в области переименований ее функционеры обладали поистине неистощимой фантазией. По всему мегаполису британские колониальные названия заменили на индийские. К концу 1990-х годов городские власти утверждали до пятидесяти переименований в месяц10. Главные достопримечательности тоже сменили названия – чаще всего в честь национального героя маратхов Чхатрапати Шиваджи, отвоевавшего территорию Махараштры у мусульманской империи Моголов в XVII веке. Вокзал Виктории стал вокзалом Чхатрапати Шиваджи; Музей индийских древностей имени принца Уэльского – музеем Чхатрапати Шиваджи; имя Чхатрапати Шиваджи получили и внутренний и международный аэропорты.
Очевидно, что люди, которые одобряют безумную идею дать обоим аэропортам одинаковые названия, просто не очень часто летают. В самом деле, популярность партии «Шив сена» скорее зиждилась на чувстве классовой ущемленности, чем на росте национального или религиозного самосознания. Маратхи всегда составляли основную массу рабочего класса Бомбея, в то время как другие этнические и религиозные группы – парсы, джайны или гуджаратцы – чаще были торговцами и промышленниками. Спустя полвека после обретения независимости, главной мишенью этих антиколониальных переименований была не давно сошедшая со сцены британская бюрократия, но англоязычная элита Мумбая, поднявшая голову в эпоху экономических реформ Сингха. И хотя многие образованные жители продолжали называть свой город Бомбеем и твердили о бессмысленности типичного обращения партии «Шив сена» к «сынам земли» в городе, где большая часть земли была отвоевана у моря англичанами, у самой элиты тоже не было четкого представления о том, как можно залечить разрывы в социальной ткани мегаполиса. При всем внешнем блеске набирающей мощь индийской экономики мало кто верил, что город можно устроить так, чтобы в нем было удобно всем. Даже бывший чиновник Торгово-промышленной палаты, который в пресс-релизах с гордостью указывал, что город, составляющий лишь 2 % населения Индии, вырабатывает 38 % ее ВВП11, признал, что Мумбай, где у каждого жителя есть электричество и водопровод, – это утопия.
В эпоху Неру болливудские фильмы про роскошную жизнь Бомбея фактически являлись формой политической оппозиции. Но когда победа оппозиции в 1991 году привела наконец к реформам, болливудское видение города было воспринято слишком буквально. Вместо того чтобы заняться созданием интегрированного в мировую экономику Мумбая, достойного наследника неоготического Бомбея губернатора Фрера и кварталов ар-деко, построенных индийскими архитекторами на отвоеванных у моря землях незадолго до независимости, самозванные «глобальные индийцы» выбрали жизнь «как в индийском кино». Вместо того чтобы преображать свой город, они создали для себя роскошные резервации, за высокими стенами которых можно было укрыться от бедности, упадка и хаоса, с которыми новые воротилы от финансов и шоу-бизнеса и не помышляли бороться. Грандиозные проекты прошлого осуществлялись благодаря тому, что с помощью государственного планирования и частной благотворительности город направлял в тщательно продуманное русло богатства своей рыночной экономики. Но после десятилетий застоя при Неру и его наследниках планирование стало в Мумбае ругательным словом. Искусство же благотворительности оказалось и вовсе утраченным, поскольку бунтуя против самоотречения в духе Ганди, представители нового класса мумбайских богатеев предпочитали наперегонки строить небоскребы с вертолетными площадками для себя, а не создавать современный город для своего народа.
