Офицер в упор посмотрел на Семена, и только тогда казак узнал в нем Хурделицу. Чухрай, удивленный и одновременно обрадованный, открыл было рот, чтобы воскликнуть «Кондратка!», но Хурделица, опережая его порыв, до боли сжал его плечо и громко спросил:
– А скажи, старый, по дороге беглых ты не встречал?
«Не выдаст нас Кондратка», – подумал Семен и, еле скрывая радость, ответил:
– Никак нет, ваше благородие.
– Куда ж они, к бису, девались?! – воскликнул притворно сердито Хурделица и, сняв руку с плеча Семена, как бы давая понять Чухраю, что разговор окончен, повернул своего коня.
– Ваше благородие, да разве вы не бачите, что это беглые и есть перед вами? Вы ведь сейчас с их главным атаманом говорили! Иль Чухрая самого уже не признали? – вдруг раздался знакомый Семену сиплый голос.
Из рядов конников выехал одетый в казачий кафтан всадник. Среди беглецов произошло движение, раздался глухой грозный ропот. Казаки узнали Григория Супа!
Многие черноморцы схватились за сабли, чтобы расквитаться с предателем, но их остановили слова Хурделицы.
– Ты что, братец, городишь! Какие это беглые? Видно, горилки хватил без меры, что в глазах у тебя помутилось… Ты погляди на них: разве беглые строем ходят? А старшина их разве Чухрай? Правда, он схож на Чухрая, да и только. Тот и ростом повыше будет и поплотнее в плечах. Я его, братец, добре знаю! Получше тебя, – отчитывал Супа Кондрат. В переливах его баса звучала явная насмешка. – Вот что значит горилку хлебать без меры… Тебя мне господин комендант отрядил беглых помочь сыскать, а ты только путаешь, братец. Делу помеха…
– Дозвольте слово сказать… Ваше благородие. Это они, под присягой клянусь, – настаивал на своем Суп.
– Не дозволяю! – гневно осадил его Кондрат и, притянув к себе Грицка, добавил негромко: – А коли ты с пьяных очей ошибаешься, я могу тебя у них, – показал рукой на черноморцев, – оставить, чтобы разобрался. Они объяснят тебе, беглые они или нет.
Григорий окаменел от страха.
– Пошел в строй! – крикнул Хурделица и обратился к казакам: – А вам я не советую более ходить по этой дороге… Гляди, еще за беглых примут.
Он скомандовал своим конникам построиться походным порядком, и через миг гусары быстро, как летучие призраки, растворились в морозной темноте ночи.
Ошеломленные неожиданной встречей, казаки долго молча вслушивались в стук копыт удаляющейся сотни.
Первым нарушил молчание Чухрай. Он схватился руками за живот, и степь вдруг огласилась раскатистым хохотом.
– Братчики мои, паны казаки! Ох и здорово наш Кондратам над Иудой Супом потешился. Сказал ему, что я не я: ростом, мол, Чухрай повыше и в плечах поширше… Ха-ха-ха!
Смех Семена заразил и остальных беглецов. Захохотали даже самые хмурые. Видимо, только что пережитый страх нашел свой выход в этом веселье. Когда оно утихло, Яков Рудой посоветовал сойти с дороги и пробираться далее к Аккерману малыми группами.
– Не зря нам это Кондрат присоветовал. Не зря. А то в недобрый час на других гусар наткнешься… – согласились с ним товарищи.
И опять казаки нехоженой степью стали пробираться к Днестру на Аккерман.
Предатель
Ни встречный морозный ветер, ни быстрая езда не смогли успокоить Кондрата. Мысль о том, что Григорий Суп, друг его юности, только что у него на глазах пытался предать своих боевых товарищей, вызывала в нем ярость. «Неужели наша Лебяжья заводь вскормила такого гада? Отроду в нашем краю зрадников[62] не было! А ведь раньше он был не таким», – думал Хурделица.
И ему вспомнились те далекие дни, когда он с Супом – оба мальчишки – бродили по камышовым тилигульским зарослям, охотились на кабанов, часто выручая друг друга из беды. Вспомнилось Кондрату, как он в одном строю с Супом не раз рубился с ордынцами… «Почему же он так изменился? Почему?» – размышлял горестно Кондрат и не находил ответа. «Видно, дурь какая-то в голове завелась», – наконец решил он. Хурделица знал единственный способ, как избавить человека от этого. Надо было применить силу, выбить из казака дурь, чтобы и впредь он паскудить закаялся…
Теперь он чувствовал себя в какой-то степени ответственным за товарища. Кондрат уже знал, как поступить с человеком, запятнавшим казачью честь, как вывести его снова на правильный путь. Пусть это жестоко, но он обязан сделать это.
Хурделица осмотрелся вокруг. До молдаванской деревушки, куда он вел на ночлег свою сотню, оставалось не более версты. Дорога шла по безлюдной заснеженной степи. Только ледяные огоньки далеких звезд дрожали над ними высоко в небе.
Кондрат приказал гусарам следовать к деревушке, а сам подозвал к себе Супа и, пропустив вперед сотню, медленно поехал рядом с ним, молча поглядывая на встревоженное лицо предателя. Поеживаясь от холодного ветра, насупившись, тот мрачно косился на Хурделицу.
– Видал, какие они бедолаги… В гроб краше кладут… А Чухрай?.. А Чухрай? В чем душа только держится… Совсем на каторге иссохлись, измучились все. А ты их… – волнуясь, отрывисто сказал он Григорию.
Суп остановил лошадь.
– Напрасно, ваше благородие, ты этих беглых отпустил. Отвечать придется, – с угрозой произнес Суп.
Хурделица понял, что никакие слова не подействуют на Григория. Этот человек способен снова предать всех и даже его самого.
Весь гнев его, который он так долго и терпеливо сдерживал, теперь вдруг прорвался.
– Ах ты, Иуда препаскудный! Еще грозишься! – крикнул Кондрат.
Григорий схватился за саблю, но не успел ее вытащить из ножен: ударом казацкой нагайки Хурделица вышиб его из седла. Свалившись с лошади, Суп вскочил на ноги, обнажил саблю, но нагайка Кондрата снова просвистела в воздухе. Ее кожаный конец с зашитой свинцовой пулей впился в руку Григория. Парализованные болью пальцы разжались и выпустили рукоятку сабли. Град новых ударов обрушился на голову и плечи предателя. Оглушенный ими, он упал. Ярость Кондрата сразу утихла. Он спешился, подбежал к лежащему Супу, стал прикладывать снег к его окровавленному лицу. Григорий пришел в себя. Хурделица вернул ему оброненное оружие, помог сесть на коня. Суп еле держался в седле. Поэтому Кондрат поехал с ним рядом, поддерживая его, словно хмельного, за плечи.
– Ты обиду на меня не держи, – говорил он Григорию. – Ведь я же тебя для пользы так… Для пользы твоей! Пакость твою иудину выбить по дружбе хотел… Ты же полсотни людей невинных чуть не сгубил! Братов своих… Они от смерти лютой тикалы, а ты их… – страстно убеждал Хурделица Супа.
Григорий угрюмо молчал. Раскаяния он не чувствовал. Разбитыми пальцами поглаживал хранящийся у него за пазухой мешочек с золотыми монетами. Он был рад, что не потерял его. А Кондрату он не простит. Будет время – сведет счеты.
