нептичной, нерыбной!
* * *
Сергей Есенин, плоть от плоти мужицкой России, ждал и жаждал нового Китежа, который неожиданно начал обрисовываться на горизонте с приближением революционной смуты. Он мечтал о великом общинном рае, в котором все живут плодами земли, добытыми в радостном труде. Неудивительно, что после февральской революции он сблизился с эсерами, затем с готовностью принял большевистские Советы. Как замечает Ходасевич, «программные различия были ему неважны, да, вероятно, и малоизвестны. Революция была для него лишь прологом гораздо более значительных событий» (‹212>, с. 130). Он приветствовал красный террор, полагая, что творит его «народ» во имя высшей справедливости.
Еще задолго до Октября Есенину виделось светлое революционное будущее в образе сказочных «молочных рек — кисельных берегов». В юношеском «Пророке» он уже вещал о грядущих великих переменах. Февральская революция заставила его впервые всерьез задуматься о судьбах родной страны, глубоко ощутить свое профетическое призвание и воплотить его в необычайно мощных, абсолютно новых для самого поэта образах. Однако вся эта образная мощь зиждется на единственно возможной для Есенина библейской основе. Впитанные им с молоком матери и фундаментально проработанные на уроках Закона Божьего тексты Священного Писания, как и слышанные с детства церковные гимны, трансформируются в чаямый мир Великой утопии. В «Октоихе», «Пришествии», «Преображении», «Иорданской голубице», «Небесном барабанщике», «Пантократоре» и особенно в «Инонии» голос поэта наполняется подлинной пророческой мощью. Весь этот цикл воспринимается как единая книга предсказаний, созданная мистиком и визионером — каковым Есенин в других своих произведениях вовсе не выглядит.
Осанна в вышних!
Холмы поют про рай.
И в том раю я вижу
Тебя, мой отчий край.
………………………..
«Восстань, прозри и вижди!
Неосказуем рок.
Кто все живит и зиждет,
Тот знает час и срок».
(«Октоих», август 1917)
Знаменательно, что, при всем своем утопическом оптимизме и склонности к фантастическому гротеску, Есенин осмысливает свершающуюся революцию (пока еще буржуазную) в переиначенных терминах апокалиптического мировосприятия, созвучных творениям богоискателей эпохи декаданса. Вместо чистой радости, надежды и упования — предчувствие катастроф, очистительных бурь, от которых содрогнется земля:
Вострубят Божьи клики
Огнем и бурей труб,
И облак желтоклыкий
Прокусит млечный пуп.
(Там же)
Иванов-Разумник, взявший на себя в 1917 г. роль Вергилия в блужданиях Есенина по революционному аду, рассматриал патетику «Октоиха» в сопоставлении с трагическим «Словом о погибели Русской земли» А. Ремизова. Сравнения эти приобретают в наше время новое, парадоксальное звучание, поскольку все оценки и предсказания критика подтвердились с точностью до «наоборот»: «Что ж удивляться тому, что и революция для него (Ремизова) есть лишь „беззаконство“ несметной бесовской силы „из темных ям“? <…> Что ж удивляться и тому, что нет и не может быть взаимного понимания между таким отношением к мировой вести, — и верою в то, что нынешняя и грядущая мировая трагедия есть не беззаконство темной силы, а тяжелый, тернистый, светлый путь человеческого освобождения.<…>
Так разделилась русская литература, русское общество и вся русская земля; так, быть может, скоро разделится весь мир… И каждый из нас должен твердо знать, за какую правду он готов стоять до конца. И если правда Ремизова мне чужда, то правда народных поэтов мне светла, близка и радостна» (‹74>, т. 2, с. 311–312).
Правда, о которой упоминает Иванов-Разумник, в интерпретации Есенина была не столько светла и радостна, сколько исполнена истовым упованием и мистической надеждой на светлую жизнь. Есенин был достаточно эмансипирован, чтобы принять какие-то прогрессивные общественные теории и лозунги, но недостаточно для того, чтобы отринуть религию и устремиться в чистый исторический материализм ленинского толка. Все его предчувствия и пророчества зиждятся на религиозной основе. С верой и надеждой он обращается к Богу, чьим именем (но не духовной сущностью) скоро пренебрежет:
Господи, я верую!
Но введи в Свой рай
Дождевыми стрелами
Мой пронзенный край.
(«Пришествие», Октябрь 1918)
Поэма «Пришествие» содержит посвящение Андрею Белому — человеку, с которым Есенин был не слишком близок, но который разделял в тот период его «революционно-мессианские» чаяния. По сути дела именно реализация революционного мифа наяву дала Есенину пищу для профетизма. Переход его от чистой лирики к лиро-эпическому, религиозно-гражданственному жанру был данью времени, которую предстояло заплатить талантом. Всегда бравировавший своим крестьянским происхождением, поэт впервые ощутил себя вестником великой народной силы, грозящей переустройством мира. И осознав себя в этом качестве, он вдохновенно предался пророчеству, сходному с ворожбой, языческим шаманством — но используя привычный художественный инструментарий христианства, православия. Русь в поэме выступает в образе Приснодевы, Богородицы, дающей миру нового мессию — или, точнее, все того же Христа, в окружении все тех же апостолов, но в новом обличье:
Ей, Господи,
Царю мой!
Дьяволы на руках укачали землю.
Снова пришествию Его
Поднят крест.
(Там же)
Столь же символически поэма и кончается, предрекая явление мессии в чисто есенинском семантическом ряду:
Холмы поют о чуде.
Про рай звенит песок.
О, верю, верю. — будет
Телиться твой восток!
В моря овса и гречи
Он кинет нам телка…
Но долог срок до встречи.
А гибель так близка!
Сергей Есенин
Есенинский «символизм» — плоть от плоти русского религиозного и литературного профетизма. О своем призвании поэт не раз прямо говорил друзьям. В. Рождественский приводит слова Есенина, которые можно поставить эпиграфом ко всем его послереволюционным поэмам: «Я этот символизм еще в школе постиг. И знаешь откуда? Из Библии. И какая прекрасная книжища, если ее глазами поэта прочесть! Было мне лет двенадцать — и я все думал: вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы было и страшно, и непонятно, и за душу брало. Я из Исайи целые страницы наизусть знал. Вот откуда мой „символизм“» (‹171>, т. 2, с. 124).
Евангельские образы — Христа, Петра, Иуды, — в своеобразном вольном истолковании Есенина, предполагают сошествие мессии на русскую землю лишь после тяжких страданий народа, данных ему во искупление грехов. Поэт в своих предсказаниях новой Земли Обетованной «Инонии», по сути, дал художественную интерпретацию социалистических теорий Иванова-Разумника, некую версию крестьянско-артистической утопии, но свою профетическую миссию в контексте
