Гай так быстро шагал к часовне, что Магдален еле поспевала за ним. В часовне было сумрачно и прохладно, пьянящий запах ладана, оставшийся с дневной службы, смешался с запахом свечей, зажженных у надгробия Св. Франциска, покровителя семейства де Брессов.
Надгробие располагалось в нише, украшенной колоннами, справа от алтаря; именно туда и направился Гай, по-прежнему не говоря ни слова.
У надгробия он зажег еще одну свечу и сжал ее в ладонях. Магдален ощутила себя придавленной торжественностью обстановки, в ее сердце закрался страх.
— Зачем мы здесь? — прошептала она; оказавшись перед лицом вечности, девушка с величайшим трудом находила слова, как человек, слишком долго притворявшийся немым и утративший способность к связной речи.
— Тебе придется поклясться над костями Святого Франциска, что никогда ни словом, ни делом, ты не дашь своему мужу Эдмунду де Брессу хотя бы малейший повод усомниться в твоей верности и его отцовстве.
— Выходит, я должна отречься от тебя… отречься от нашей любви, от всего, что было между нами?
— Да, именно так. Тебе придется все это забыть, — мрачно сказал он. — Поклянись на костях Святого Франциска, что ты не дашь своему мужу ни малейшего повода заподозрить нас в том, что произошло.
— А если я этого не сделаю? — она судорожно сглотнула, осознав всю глупость и неуместность своего вопроса. Если он хочет отречься от нее, если она больше не нужна ему, какой смысл во всем ее упорстве?
— Клянись! — взяв руку девушки, он положил ее на холодный мрамор изваяния. Высоко поднятая вверх свеча одиноко мерцала в холодной пустоте ниши, и горячая капля воска, упав Магдален на ладонь, странно контрастировала с могильным холодом ее раскрытой ладони.
Магдален снова сглотнула.
— Почему ты хочешь, чтобы мы навсегда расстались?
— Клянись! После этого ты исповедуешься, и святой отец отпустит твои грехи, — его голос был спокоен и мягок, но по повелительным ноткам было ясно, что никаких возражений он не потерпит.
— На костях Святого Франциска я отрекаюсь от нашей любви, — начала она глухим, срывающимся голосом, чувствуя, как дрожит ее рука на холодном камне, а душа кричит «нет» тем словам, которые он заставлял ее произносить.
— Клянись, что никогда не дашь мужу повода усомниться в отцовстве или заподозрить, что между нами что-то было.
Ее голова упала на грудь.
— Клянусь! — выдохнула она в холодный полумрак, и Гай освободил ее руку, чтобы самому положить ладонь на надгробие.
— Ты обретешь мир в Господе нашем, если только искренне этого пожелаешь, — сказал он тем же спокойным и мягким голосом. — Так же, как и я.
Они вышли из часовни на яркое солнце.
На следующее утро сьёр Эдмунд де Бресс должен был прибыть в замок, чтобы принять в свои руки управление доменом и вновь воссоединиться с женой. Магдален вместе с лордом де Жерве и группой из рыцарей-ленников выехала для встречи возвращавшегося сеньора на равнину за городом.
За две мили до замка Эдмунд наконец услышал набатный звон колоколов с четырех замковых башен; звук этот разнесся по утреннему воздуху, наполняя собой пространство над долиной, и хозяину замка стало ясно, что его узнали и спешат приветствовать. Сердце в нем лихорадочно застучало, кровь ударила в голову. Как там Магдален? Как она его встретит? Что с их ребенком? Эти вопросы он задавал себе все это время вновь и вновь, и вот теперь, меньше чем через час, ему предстоит получить на них ответ.
Магдален сидела на чалой кобыле. Это был ее первый выезд со времени рождения малышки Авроры, но она была слишком подавлена, слишком оглушена своим горем, чтобы получить от верховой езды хоть какое-то удовольствие. На ней было надето платье из серебряной парчи, в волосах — усыпанная жемчугом серебряная лента. Серебро и жемчуг в сочетании с молочной белизной кожи и серыми глазами придавали ей, как показалось Гаю, совершенно неземной вид. Даже рот ее, обычно такой жаркий, алый, трепещущий, сегодня напоминал увядший бледно-розовый бутон, а в глазах не было ни искорки прежней жизни: два больших серых бездонных омута, а в них таинственная, безысходная печаль.
Никогда еще она не казалась Гаю такой красивой и желанной, никогда еще не ощущал он так ясно всю силу и глубину той чувственности, что таилась за ее бледностью и безучастностью. Контраст между этой неукротимой жаждой жизни, которую не могло заглушить даже горе, и холодной отчужденностью был разительным и возбуждал его больше, чем он мог предположить. Это была сверхъестественная, колдовская, лукавая сила, и она могла быть использована во зло, если бы какой-то человек или обстоятельства вывели ее из состояния неведения и наивной чистоты.
Что касается Гая, то он мог существовать, только заполняя каждую минуту какими-то хозяйственными делами, погружаясь во все мелочи быта с обычной для него тщательностью. Он с нетерпением ждал лишь того момента, когда сможет избавиться от муки лицезреть Магдален, от ада, который она с собой несла. Ему хотелось вновь взяться за меч: в звоне стали, запахах дымящейся крови, в ожесточении битвы он надеялся вновь обрести себя, освободиться от чувства вины, и из зачарованного любовника снова превратиться в сурового и беспощадного воина.
Эдмунд разглядел женщину рядом с лордом де Жерве — они скакали навстречу ему через равнину. Он не мог пока видеть ее лица или деталей одежды, но он понял — вот она, его жена! С возгласом ликования он пришпорил лошадь и галопом помчался к ним, оторвавшись от своей свиты. Подняв лошадь на дыбы перед первой шеренгой встречающих, он натянул поводья и развернул лошадь.
— Миледи, — проговорил Эдмунд, задыхаясь. — Я рад видеть вас в полном здравии.
— Добро пожаловать, милорд, — сказала Магдален. — Благодарю Господа нашего за ваше чудесное спасение.
— Как наш ребенок?
— Дочь в хорошем настроении и совершенно здорова.
Эдмунд улыбнулся, и вся его любовь к ней и радость возвращения были в этой улыбке. Он окинул взглядом залитую солнцем равнину, и ему показалось, что каждая травинка, каждая маргаритка и одуванчик рады не меньше, чем он. Сияющий, он повернулся к Гаю де Жерве.
— Я вам очень обязан, милорд.
Эти слова пронзили Гая в самое сердце, но он попытался улыбнуться.
— Бог милосерден, Эдмунд, — он поднял руку и всадники за его спиной повернули лошадей.
Эдмунд теперь скакал между женой и лордом де Жерве.
— Какое имя вы дали дочери при крестинах, мадам? — муж нетерпеливо повернулся к Магдален.
— Аврора, — ответила Магдален. — В память о той радости, которую она даровала, явившись на свет вместе с утренней звездой. Роды были затяжными и трудными.
