– А я здесь с двадцать первого! – похвалился кто-то. – С тех пор не умывался!
Алеша перевел фонарь выше. Наташина куртка была расстегнута, Виктор увидел на шее шерстяную нитку с небольшой перламутровой раковиной.
– Я человек политический, он просто за компанию, – она шутейно толкнула Алешу грифом гитары. – Я в девяносто первом сюда тоже хотела, за Ельцина была, но родители не пустили, боялись… Теперь подросла, против Ельцина…
– Спой нам еще, деточка, – попросила старушка в вязаной шапке. – Отважно делается, когда ты поешь.
– Разве еще одну… Я ее первого мая написала… – Наташа удобнее устроила гитару на колене и без промедления, сразу принялась мести по струнам:
В мегаполисе галактики соседнейПроисходят нынче странные дела,Из-за споров и тумана, врак и бреднейДиктатура хриплый голос подала.
Виктор смотрел на то, как наискось бьют длинные пальцы девушки, и трудно припоминал. Гитара была в истертых, но угадывавшихся алых и желтых наклейках. Он понял, что играл на ней, да, именно на ней, неделю назад, здесь, и пел “Куба далека, Куба рядом”. У гитары тогда был владелец – подросток.
Это же еще начало года,Дальше может всё произойти,А гроза близка, но нет громоотводаИ конкретного спасения пути.
– Чья гитара? – мягко спросил он у стоявшего рядом с календарным старым портретиком Сталина, наклеенным на картонку.
– Сани Огнеева, – ответил тот, топорща седые усы. – Вышел с концами. Обратно дороги нет.
Наташин голос сливался с бренчанием гитары в звуковую воронку, завораживая и дурманя. Виктор поймал себя на том, что не чувствует боли в плече или ребрах, шишка как будто пропала, но он вдруг ясно ощутил обреченность – свою, чужую, этого здания, этой поющей девушки и ее парня, этого мужичка, из-за наплывающего дыма похожего на ежика в тумане.
Наташе словно передалось его чувство, она запнулась и запела злее, громче, чеканно:
И по площади в дыму проедут танки,Тяжкой гусеницей вставшим смерть суля,И воскреснут баррикады и землянки,И слезами пропитается земля.
За стеклом в холле на полу высоко вспыхнула и погасла свеча.
Это же еще начало года,Что еще там будет впереди?Неужель пойдут под ненависть народаЗлые люди с автоматом на груди?
Наташа ударила по струнам: “Злые люди с автоматом на груди…”
Опять ударила. Встала. Стояла с гитарой наперевес, близоруко хлопая глазами, будто не понимая, что с ней и кто перед ней.
– Сколько тебе лет? – спросил Виктор.
– Девятнадцать, – сказала почти надменно, отдала Алеше гитару, который протянул ее людям:
– Кто-нибудь петь умеет?
Брянцев покачал головой.
Глава 23
Он всю ночь слушал разговоры, вставлял свое мнение. Наташа пела еще, потом он подпевал другим, только самому брать гитару не захотелось. Он покинул осажденную территорию, когда забрезжило и студеная серость начала смешиваться со слоистым дымом. Штурма не случилось. Наташа и Алеша и несколько молодых людей с ним отправились в холодный Белый дом, чтобы уйти через подземный коллектор, а Виктору посоветовали уходить поверху.
– Выпускают-то всех пока, никого не впускают, – сказала Наташа наставительно. – А нам листовки выносить. Спасибо, что с рюкзаком помог. Может, еще увидимся, вместе победу отпразднуем.
Виктор миновал спавших в палатках возле погасших костров, некоторые кашляли, не просыпаясь, словно перелаивались.
На баррикаде дежурило полсотни человек. Кто-то дремал, кто-то резался в карты, дозорный казак с обветренным лицом похаживал, по-птичьи насвистывая, в руках острая железка, похожая на пику.
– А, дезертир! – окликнул он.
– Я еще вернусь…
Виктор оставил за спиной бетонный блок, торчащие арматурины, муляж пулемета, крашенный в черный цвет, простыню с полурасплывшимися словами.
Через двадцать метров стояли кордоны неприятеля.
Молодой мент отодвинул заслон под цвет своей шинели. Двое сподручных ментов прильнули с боков: “Оружие есть? Бумаги?” – изучили всего крепкими хозяйскими хлопками, нащупали нож и отобрали: “Не положено”.
Он сунулся в проход между поливалками и военными грузовиками. В зыбком свете стояли безразличные, с размытыми усталыми физиономиями солдаты, омоновцы, милиционеры: разноцветные плащ-накидки, каски, шлемы, фуражки, бронежилеты, автоматы… В парке граяли пробудившиеся вороны, колючая проволока клубилась толстыми, влажно сверкавшими мотками.
Странно: несмотря на все события и ночь без сна, он чувствовал в себе энергию, даже вдохновение. Спустившись на “Краснопресненскую”, доехал до Маяковки. Надо бы отметиться в аварийке, что жив-здоров, и снять рабочие сапоги.
На углу Тверской Виктор задержался возле пожилого торговца, покрикивавшего на прохожих неожиданно юно и тонко, как пастушок на стадо:
– Свежая пресса! Свежий “МК” с кроссвордом!
Протянув деньги, взял газету, скользнул глазами: “БД превратился в биде”, ниже: “Нардепам бумажки пригодятся”, еще ниже была какая-то карикатура, но он уже не видел – запылали уши, рванул пополам, бросил под ноги, заспешил под удивленные возгласы пастушонка…
В дверях аварийки столкнулся с выходившими Клещом и Зякиным.
– Озверел? – спросил Клещ, гнусно подмигивая.
Зякин брезгливо отвернулся.
– Что такое?
– Ты где пропадал? – Клещ скосил губы в сторону. – Всю ночь по подвалам лазили. Дроздов ни минуты не отдыхал, а ему шестьдесят три. Один электрик на всех.
– Я отработаю, – сказал Виктор. – Никуда я не пропал, я тоже, кстати, под землей был.
– Сквозь землю провалился? – Клещ выжал смешливый хлюп изо рта.
– Крот! – нагло подхватил Зякин, раздувая свой розовый пятачок. – Кличка Крот теперь у тебя будет!
Виктор подвинул его и вошел внутрь.
Кувалда шагнул навстречу с таким осатанелым выражением квадратного лица, что Виктор приготовился к драке.
– Вот он! – Лида взмыла и оперлась о стол. – Я буду жаловаться Абаеву! И Лене твоей всё расскажу! Пусть порадуется на мужа гулящего! – Как аккомпанемент начал противно звонить телефон, но она не поднимала трубку. – Из зарплаты точно вычтем, можешь даже не сомневаться!
– Отработаю, отработаю… – твердил Виктор, думая, что надо не забыть снять сапоги. – Без проблем… Хоть сутки за Дроздова, хоть две смены подряд, хоть… Я ж тоже по делу отлучался.
– А мы все бездельники? – ахнула Лида.
– Я ж не про то.
– Будешь борзеть, – Кувалда придвинулся, проглотив большой зевок, – мы тебе темную устроим.
– Ты что, Андрюха? Мы ведь друзья! – испугался Виктор не за себя, а за него, сразу ощутив, какими чужими в одну ночь стали ему эти люди, и тихо попросил присказкой из детства: – Отзынь на три локтя… – так тихо, что Кувалда, что-то поняв, посторонился, а Лида сняла трубку и направила зычное недовольство на звонившего.
На прощание она сказала обыденно, зарывшись в тетрадь:
– Так, Брянцев! Записываю в неурочную. Когда?
– В понедельник можно. Только ты моей… ничего… в смысле про меня…
– Так. Значит, понедельник. Четвертое октября.
Дома Лена чмокнула его в шею, под челюсть, прижалась и тотчас отстранилась, потянув носом:
– Чего это?
– А?
– Чем ты пахнешь?
– Чем я пахну? – передразнил Виктор. – Духами чьими или чо?
– Дымом. Откуда дым?
– Дымом… Так это… Возле станции вышел, ребятишки костер жгут… Я и помог им малость. Научил правильно жечь, сучьев подложил… Минут пять всего, а пропитался здорово, да?
Лена с недоверием морщилась, но он сбивчиво и напористо говорил:
– Они мусор сжигают и листья, и правильно… Ты знаешь, я вообще люблю на костер смотреть, оторваться не могу. Нам самим пора в саду пожечь всякое лишнее.
Ближе к ночи Виктор прошел к Лене в комнату в дырявой байковой рубахе, найденной в глубинах шкафа: “Холодно что-то”. “Теплынь” (за окном и вправду потеплело). “Знобит меня что-то”. Она погасила торшер, рубаху он снял, но потом, уже после всех объятий (обнимался бережно, непривычно и несколько раз даже издал страстные киношные вздохи, так саднили ребра), слез с кровати, нашарил рубаху на стуле, влез в нее и стал застегивать, вроде как сам себе шепча: “Не, не… Знобит что-то…” Он беспокоился, что в утреннем свете Лена может заметить синяки.
Она ушла на работу, пока он спал.
Проснулся, лишь когда Таня из школы вернулась и врубила телек: Кай Метов томно запел “Позишн намбер ван”. Почему-то хотелось и дальше лежать безвольным атомом. “А, дезертир!” – снова и снова вспоминался веселый казак с обветренными щеками и красными слезящимися глазами.
Сутки отдыха слиплись в ком. Лена пришла с работы, улеглась, как обычно, а поднялась в одно время с ним.
Долго стоял над бьющей струей воды. Лицо поросло ржавчиной, но бриться было лень. Рыжий длинный волос торчал из ноздри. “Ус таракана”, – подумал Виктор неодобрительно и, сжав двумя пальцами, выдернул вон. Скривился от мелкой боли.
