– Что ты хочешь услышать? Ему можно, мне нельзя…
– Ненавижу, – произнес по складам, чувствуя, как отчаяние растворяется в крови, и яростным безошибочным движением выхватил самопал.
Ленино смуглое лицо мигом отхлынуло в глубину дома.
– Папа, ты куда? – кричала Таня.
Он уходил по бетонной дорожке, недавно им расчищенной, но снова начавшей покрываться листьями.
Глава 25
Только Виктор задремал в электричке, как его разбудил вкрадчивый голос:
– Мясо, мясо! По дешевке! Мясо! Хорошее, свое!
Это был невысокий мужичок с хозяйственной сумкой, из которой он вытащил красный пакет и поднес к Викторовым глазам:
– Вот по килограммчику расфасовал… Продаю по случаю. Вдвое дешевле рыночного. Свое, свежее!
Виктор помотал головой, и мужичок принялся за других пассажиров.
В Москве, идя мимо бомжей, как всегда лепившихся к стене вокзала, он выхватил взглядом одного, как будто знакомого, с серой неопрятной бородой. Человек стоял, словно погруженный в вечность, привычно сгорбившись, осанкой и длинной облезлой дохой похожий на худого медведя. На асфальте были разбросаны аптечные фуфырики. Виктор подошел, спокойно вдыхая смрад.
– Как дела?
Тот сразу выпал из отрешенности, осклабился и затряс ладонью, сложенной в морщинисто-темный ковш:
– Брат, помоги! Третий день не жрал. Нога гниет. Резать надо.
Виктор, всмотревшись, припомнил, что, пожалуй, именно этот человек летом показался ему мертвым, а потом проворно полз на коленях за ним с Леной. Он ссыпал горсть монет, которые ладонь захлопнула жадно. “А мне? Брат… Батя… Друг… Мне…” – заворчали остальные.
– Ты откуда будешь? – Виктор хотел быть непринужденным и чувствовал себя от этого неловко, как будто он командир, заговоривший с солдатом.
– Красноярский я. Освободился. Домой приехал, у жены другой. Я и ушел навсегда. Вон тот – профессор ваще, – показал на белобородого Деда Мороза, сидевшего в забытьи. – Квартиру отжали. Еще подсыпали чего-то. Был чудаком, стал дураком.
– А у меня есть дом! – хвастливо зашамкал некто сухой, похожий на Бабу-ягу. – У меня там и жена, и обед, и постель. И баня. А я гуляю!.. Мне такая жизнь по душе. Эх, хе-хе!
– Рассказывай… – сурово оборвал его леший с костылем.
Откуда-то со стороны подплыла бомжиха, круглолицая и розовощекая, ласково ухмыляясь:
– Дай денежку, что-то на ухо тебе расскажу…
– Ты мне что?.. – спросил Виктор, замечая у нее жесткие желтоватые усики.
Он сунул мелкую купюру и наклонился по требованию ее красной, точно ошпаренной ладони. Первую секунду было тихо, только пахло водкой. Но затем – хрум – становясь всё четче и непреклоннее – хрум-хрум – сочным хрустом задвигая все звуки, полилось сладкое мурлыканье, так что вокзал исчез и на несколько мгновений Виктор оказался наедине со своей любимой без вести пропавшей кошкой Чачей. Хрум-хрум-хрум-хрум. Кошка замолкла. Сеанс был завершен.
– Пока Бог меня терпит… Скоро-то холода, – сказал тот, что в шкуре. – Будем зимовать…
– Много народу в прошлую зиму померзло, – бомжиха жмурилась на желтое солнце. – И менты еще. Не дай Бог ментам попасться. Бьют отчаянно…
– Малолетки хуже, – хохотнул человек с лицом, наполовину превратившимся в баклажан. – Они живым не отпустят.
– Это при демократах стала жизнь такая, – сказал Виктор. – Всё другое будет, когда… патриоты…
В этот момент раздался гулкий “ик”, все посмотрели вниз, сидящий Дед Мороз поднял мутные глаза и медленно сообщил:
– Патриоты – идиоты, демократы – дегенераты…
И снова икнул, с такой силой, что затылком ударился о стену.
Виктор мысленно пожелал ему бессмертия и поехал на “Октябрьскую”. Про себя он не переставая продолжал спорить с Леной. “Ты меня всего издырявила, как сыр, – обвинял он ее, сидя в полупустом вагоне метро. – Как сыр”. Ее намек на неверность так ужаснул его, что к этому он даже не возвращался, а пока гадал, откуда она узнала про Райку. Кто сболтнул? Виктор уже и позабыл, как там и чего было с этой Райкой. Нет, виноват, конечно. Если бы Лена ни о чем не узнала, если бы была с ним ласкова и хороша и он бы сейчас дремал под запах кабачковых оладий, то был бы счастлив никогда в глаза не видеть никакую Райку. А еще диспетчер стуканула, что он пропадал в дежурство. Он-то надеялся, с аварийки выдачи нет… И ведь записался отработать. Главное, Лена на этот раз вела себя с ним совсем хамски.
Ближе к “Октябрьской” в вагоне стало тесно, в город он поплыл на заполненном эскалаторе. Разговоры, лица, повадки убеждали его, что эти люди с ним заодно, некоторые держали свернутые флаги и плакаты. Выходя, Виктор посмотрел на часы над кассами: без пяти два. Когда он покинул метро, площадь возле памятника Ленину бурлила.
Обогнув толпу, он уперся в щиты, за которыми виднелись грузовики, казалось, до самого Каменного моста. Шумели разрозненные голоса и, отталкиваясь от щитов, обретали стальное эхо:
– За Кремль боятся!
– Кончилась малина! Людей море, ты смотри!
– Пацан, отдай дубинку, если русский!
– Две недели измываются!
– Правильно… Две недели в Кремле запой!
– Народ с утра попер. Я здесь с десяти. Сначала ОМОН мешал. Толкали нас, пихали… Встали, отгородились… Всех не разгоните, иуды!
– На площадь Ильича пойдем. К заводу “Серп и молот”.
Вдоль щитов, извиваясь, двигался мужчина с деревянной дудкой, выдававшей насмешливые резкие рассыпчатые трели, в красной мантии поверх куртки и красном колпаке с вышитыми на нем золотыми солнцем и луной.
В начале Крымского моста тоже сверкали щиты заслона. Виктор немного прошел туда и увидел человека в черном, в черной скуфье (слово из кроссворда), с длинным, поднятым над головой деревянным распятием, расхаживавшего среди зеркального блеска щитов, и понял, что это священник. Тут кто-то сунул в руку листовку.
“Дорогая Наденька! – чернело с бумаги, отбитое на печатной машинке. – Трудно выразить словами мое потрясение от известия о кончине Вашего мужа Валентина Константиновича Климова, слесаря-ремонтника Дома Со-ветов. Невозможно поверить в его гибель среди белого дня по пути на работу, когда вроде бы нет войны, нет фронта. Глубоко скорблю в Вашем горе. Обещаю, что закон, суд праведный обрушится на головы тех, кто избивал и убил Вашего мужа. Исполняющий обязанности Президента России Руцкой”. Ниже клубилась размашистая черная подпись, похожая на изображение грозовой тучи.
На Ленинском проспекте скапливались люди, доносились зовы мегафона.
Он начал протискиваться, пытаясь разобрать, кто выступает. Вокруг было всё больше снарядившихся к бою: у одного – медный водопроводный вентиль, надетый на пальцы, у другого – кусок трубы с таким знакомым отверстием свища. Наконец он добрался до сердцевины колонны, где парни в кожанках, сцепившись локтями, окружили двоих. Виктор узнал депутатов. Уражцев держал в руке пластмассовую коробку мегафона, Константинов – железный раструб, усиливавший крик. Тот, что кричал, был весел и розов, как будто только из парилки, с желто-седой шевелюрой. Тот, что держал раструб, был насуплен, с бородой и залысиной.
– Диктатура не пройдет! – увлеченно заходился Уражцев. – Друзья, надо немножко потерпеть! Давайте отправимся на площадь Гагарина, подальше от провокаций… И на Воробьевы горы…
Константинов с мрачной важностью несколько раз кивнул.
– Трусы! – заклокотала женщина с воздушными каштановыми волосами. – Уводят народ! Дерьмократы оба! – На нее зашикали, и она стала разъяснять: – А что не так? Они от кого избирались? От “Дем-россии”!
– Все к универу! Вперед, к знаниям! – счастливо выкрикнул Уражцев.
Толпа потекла по проспекту.
Виктор брел, предвкушая встречу с милыми местами, где давно не был, мерцание шпиля на замке МГУ, смотровую площадку с белой церковкой на краю, раскинувшуюся внизу голубоватую маревую Москву, пор-твейный запах гниющих листьев из зарослей и рощ.
Вытянув шею на чей-то ор, он увидел человека в кожаном шлеме летчика, который тормозил колонну открытыми ладонями:
– Але! Гараж! Поворачивай оглобли! Наших бьют!
Началось замешательство: толкались, пытаясь идти дальше, но вожаки встали. Потом вожаки развернулись, и все стали разворачиваться, Виктор тоже развернулся, не понимая, что происходит, как не понимал, кажется, никто. Они уже двигались назад к “Октябрьской”, мегафон оказался у его затылка, и прямо в мозг ему с помехами и неумело запел радостный Уражцев:
Врагу не сдается наш гордый “Варяг”!Пощады никто не желает!
Колонна, обрастая растерянными подпевалами, путаясь в куплетах и всё время возвращаясь к первому “Наверх вы, товарищи!”, взяла круто влево. Пошли почти бегом, и Виктор увидел сверху, как при заходе на мост небольшую толпу теснит отряд со щитами, а позади в несколько рядов серебрятся щиты, от солнца ослепительные до рези.
В тот же миг, охваченный каким-то детским инстинктом, он не столько подумал, сколько почувствовал: эти щиты – фольга, они бесполезны, они ничтожны, их можно порвать и съесть конфету. И тогда, глядя не вперед, а вверх, в сладкую синеву, подставляя горло солнечным лучам, он громко, протяжно, восклицательно запел, так, чтобы другие слышали и могли подпеть:
