Борьба против Запада, давний и постоянный фактор советской внешней политики, разгорелась с невиданной силой. Место Англии в качестве основной политико-дипломатической и пропагандистской мишени заняли США, а определение «англо-американский империализм» сменилось на «американский империализм». Произошел переход к силовому противоборству с США, которые обвинялись в провозглашении нового, откровенно экспансионистского курса с целью установления своего мирового господства. Антиамериканизм стал лейтмотивом советской пропаганды как внутри, так как и вне Советского Союза{725}. Так противостояние двух систем приняло конкретную форму противостояния СССР — США, которое лишь обострилось с началом гонки ракетно-ядерного вооружения. Однако, как показал исход Холодной войны, на этом пути «догнать и перегнать» США, занявших в социально-политической структуре западной демократии ведущее положение, так и не удалось.
Со знанием дела П.А. Судоплатов пишет, что когда началась Холодная война, Сталин «твердо» проводил линию на конфронтацию с США{726}. Протоколы заседаний Политбюро подтверждают, что тон яростному антиамериканизму задавал сам И.В. Сталин, а его ближайшее окружение — В.М. Молотов, А.А. Жданов, Г.М. Маленков, Л.П. Берия, М.А. Суслов — старательно демонстрировало перед вождем свои антизападные чувства.
О накале страстей, разбуженных Холодной войной, говорит тот факт, что Сталин сам публично ответил на фултоновскуюс речь У. Черчилля, в которой тот говорил о «железном занавесе», опустившемся на европейский континент от Штеттина на севере до Триеста на юге. Тень тирании, продолжил Черчилль, пала на Европу: «Никто не знает, что Советская Россия и ее международная организация намереваются сделать в ближайшем будущем и каковы пределы, если таковые существуют, их экспансионистским и верообратительным тенденциям»{727}. Раздражение Сталина было столь велико, что он не остановился перед сравнением Черчилля с Гитлером, обвинением Черчилля в расизме, в стремлении организовать против СССР новый поход «14 государств» и т.п.{728} Естественно, последовала команда «инстанции» об ужесточении советской позиции по всем вопросам отношений с Западом, включая пропаганду{729}.
У. Черчилль в долгу не остался. Его весьма откровенные публичные высказывания насчет большевизма, судя по архивному фонду В.М. Молотова, изучались в Кремле с пристрастием. Так, в январе 1949 г., выступая в английском парламенте, Черчилль выражал уверенность в том, что «настанет день, когда будет, несомненно, признано… всем цивилизованным миром, что удушение большевизма в зародыше было бы несказанным благословением для человечества». Спустя два месяца в речи в Бостоне (США) он говорил: «Неспособность задушить большевизм в колыбели с помощью того или иного средства и вовлечь обессиленную тогда Россию в общую демократическую систему теперь лежит на нас тяжелым бременем… Но мы не должны отчаиваться»{730}.
Конечно, были и попытки сохранить, особенно в 1945–1946 гг., видимость продолжающегося сотрудничества между союзниками по войне. Им удались некоторые согласованные решения, например, мирные договоры с восточноевропейскими странами-сателлитами Германии, в чем был больше заинтересован Советский Союз. Хотя, признается в официозной «Истории внешней политики СССР», подготовка мирных договоров «проходила в условиях напряженной дипломатической борьбы по вопросам, определявшим будущее судьбы значительной части Европы{731}
Анализируя международные события между двумя сессиями Совета министров иностранных дел, Лондонской (сентябрь — октябрь 1945 г.) и Московской (декабрь 1945 г.), Сталин придавал решающее значение тому, что он назвал политикой «стойкости и выдержки». Благодаря этой политике, писал он накануне московской сессии, «мы выиграли борьбу по вопросам, обсуждавшимся в Лондоне». Выиграли, так как США и Англия отступили, и предстоящая московская сессия пройдет «без привлечения Китая по европейским вопросам и без привлечения Франции по балканским вопросам». Как советский выигрыш Сталин оценивал результаты парламентских выборов в Болгарии и Югославии, на которых победили коммунисты. Очевидно, подытоживал свой анализ Сталин в письме В.М. Молотову из Сочи, где он находился на лечении, «что, имея дело с такими партнерами, как США и Англия, мы не можем добиться чего-либо серьезного, если начнем поддаваться. Чтобы добиться чего-либо от таких партнеров, нужно вооружиться политикой стойкости и выдержки»{732}.
Косвенное подтверждение вышесказанному о нарастании опасного противостояния между бывшими союзниками содержится в рассекреченном «Оперативном плане действий Группы советских оккупационных войск в Германии», датированном 5 ноября 1946 г. Цель публикации заключалась в опровержении подозрений Запада в том, что «мы будто бы сразу после войны составили обширные планы завоевания Европы и даже нападения на США». Автор комментариев к публикации пишет, что все обстояло наоборот: «Сразу после второй мировой войны главной целью военной доктрины США было уничтожение мировой системы социализма и утверждение гегемонизма США»{733}. Как бы то ни было, глубокий разлад между недавними союзниками был налицо.
Однако приостановить «могучий вал советской армии» (А.А. Громыко) на уже достигнутых рубежах в Европе следовало хотя бы по той причине, что все еще предстояло предъявить сталинский «особый счет к Японии». В «Обращении к народу», выпущенном 2 сентября 1945 г. после разгрома дальневосточного союзника нацизма — милитаристической Японии, Сталин говорил о наступлении долгожданного дня: «Сорок лет ждали мы, люди старшего поколения, этого дня» — ликвидации «черного пятна», легшего «на нашу страну» в результате поражения в русско-японской войне 1904–1905 гг.{734} Не прочь был Сталин оккупировать и часть «собственно японской территории», чтобы, писал он президенту США Г. Трумэну 16 августа 1945 г., возместить тот моральный ущерб, который был нанесен русскому общественному мнению оккупацией японцами в 1919–1921 гг. «всего советского Дальнего Востока»{735}. Но встретил решительный отказ.
Другим сдерживающим мотивом, помимо стремления рассчитаться с Японией за давнее поражение, была неожиданно возникшая атомная проблема. Об испытании атомной бомбы стало известно на Потсдамской конференции в июле 1945 г., а вскоре она нашла боевое применение против Японии. Правда, вначале Сталин, по-видимому, недооценивал значение нового страшного оружия массового поражения. В сентябре 1946 г. он публично говорил о том, что не считает атомную бомбу «такой серьезной силой», какой склонны ее считать некоторые политические деятели. По его словам, атомные бомбы «предназначены для устрашения слабонервных» и они не могут решить судьбу войны — «для этого недостаточно атомных бомб»{736}. В январе 1949 г. В.М. Молотов высказывался примерно в том же смысле, заявив, что «у них (Запада. — В. Н.) нет сейчас столько пороха, чтобы напасть на Советский Союз»{737}. Из этих высказываний следует, что поначалу американская атомная монополия не воспринималась советским руководством настолько серьезно, чтобы отнести появление атомного оружия к непосредственным причинам послевоенной Холодной войны. Во всяком случае, в кризисных ситуациях вокруг Берлина в 1948–1949 гг. и в Корейской войне 1950–1953 гг. советское руководство, насколько можно судить по известным документам, не придавало атомному оружию решающего значения.
В Европе, остававшейся эпицентром Холодной войны, Советский Союз, несмотря на окончание войны, сохранял большие силы. Его курс на запугивание Запада военной мощью был одной из главных причин возраставшей международной напряженности. О степени этой напряженности можно судить по пропагандистской схватке, развернувшейся на очередной, 3-й сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Париже (сентябрь-октябрь 1948 г.). Заметным явлением на сессии стало выступление 28 сентября главы делегации Бельгии, ее премьер-министра П. Спаака{738}, обратившегося к советской делегации со словами: «Империя Советского Союза простирается от Дальнего Востока до Балтийского моря и от Черного до Средиземного моря. Власть его ощущается теперь даже на берегах Рейна… и Советский Союз спрашивает, чего опасается другая сторона!.. Дело в том, что внешняя политика Советского Союза теперь более честолюбивая и смелая, чем политика самих царей»{739}. Напомнив о «Четырех свободах» американского президента-либерала Ф. Рузвельта, Спаак потребовал, чтобы советские руководители освободили людей на Западе от чувства страха, которое они испытывают перед военной мощью СССР{740}.
