— До следующего раза, когда ты опять залезешь в долги и решишь, что можно меня потрясти снова?
— Ты в самом деле думаешь, что я способен на такую низость?
— Да.
Он на секунду оторвал глаза от дороги и гневно оглядел меня:
— Давай скажем так. Я не собираюсь становиться отвратительным старым ростовщиком и стучаться в твою дверь ночами. Но да, та связь, которая между нами теперь существует, допускает, что в случае, если я вдруг стану полным банкротом, я буду рассчитывать, что ты выступишь благодетелем, добрым самаритянином, щедрым дядюшкой…
Мое сердце готово было выскочить из груди.
— Как долго?
Он снова повернулся ко мне:
— Ну… полагаю, всегда. Наша связь, Бен, это штука на всю жизнь…
Он так и не закончил это предложение, потому что внезапно нас ослепил яркий свет фар. Я крикнул: «Руди!», сообразив, что идущий навстречу грузовик надвигается прямо на нас. Руди резко крутанул руль, мы увернулись от грузовика, «эм-джи» круто вильнула влево, сошла с дороги и покатилась по крутой насыпи. Я рывком открыл дверцу и вывалился из машины как раз в тот момент, когда она оказалась в воздухе. Я ударился головой о землю, боль пронзила правое колено и локоть, и я покатился вниз. Мое скольжение остановил большой камень. Я ударился о него плечом и услышал грохот, затем звук; взрыва. Я с трудом выглянул из-за камня и увидел глубокую долину, куда приземлилась машина, которая теперь пылала. Еще через несколько секунд с ревом взорвался бензобак. Пламя охватило всю машину, причем жар был таким сильным, что даже в том месте, где я лежал, мне обжигало лицо.
Я попытался подняться. Это далось мне нелегко, но я все-таки встал на ноги. Перед глазами все плыло. Я попытался двигаться, думая, что должен позвать на помощь. Каждый шаг был настоящей агонией. Я заставил себя идти примерно сотню ярдов, пока не оказался в густой роще. Затем, как будто кто-то выключил свет, весь мир стал черным, и я упал лицом вперед.
Птичье пение. Полоски света Капли утренней росы. И где-то совсем близко — рев большой машины.
Я открыл глаза. Мир плыл. Через минуту я стал видеть яснее. Тут же почувствовал резкую боль. Моя голова пульсировала, как взбесившийся метроном. Своей правой руки я не чувствовал. В правом колене я увидел глубокую, рваную рану. Когда я прикоснулся к лицу, пальцы окрасились красным.
Я застонал. Перевернулся на спину. Зажмурился от утреннего солнца и накатившей дурноты. Я хорошо слышал звук работающей техники. С трудом приподнявшись на левом локте, я увидел, как «эм-джи» поднимают из долины. За процессом наблюдала группка копов и дорожных рабочих, они присвистывали и качали головами, разглядывая поднятые на шоссе «останки» машины. Наверное, то, что осталось от Руди, уже извлекли. Но если судить по обуглившемуся остову машины, осталось от него очень немного. Машина обгорела до неузнаваемости.
Я хотел крикнуть, привлечь чье-нибудь внимание. Но мир снова стал черным. А когда я снова пошевелился, стояла полная тишина.
Я взглянул на часы. Без четверти девять утра. Каждый сустав и мускул моего тела болел. Цепляясь за ствол дерева, я умудрился встать. Копы и дорожные рабочие уехали. Через некоторое время я сообразил, где нахожусь. Я попал в сгоревший лес; оставшиеся деревья обгорели и почернели. Я посмотрел вниз, на долину, в которой едва не встретил свою смерть, и вспомнил, как стоял здесь несколько недель назад и снимал огонь, бушевавший внизу. Я вернулся на место своего великого профессионального триумфа. Даже в своем истерзанном состоянии я сумел оценить иронию. И хотя я уже было собрался вылезти на дорогу и остановить первую проходящую мимо машину, я вдруг заколебался. Бет вполне могла еще быть в Маунтин-Фолс. В прессе будут много писать о смерти Руди Уоррена. Копы будут без конца расспрашивать меня о подробностях несчастного случая. Нет, разумнее пересидеть где-нибудь и подумать над своим следующим шагом.
Но где?
Тут я вспомнил, что мы с Руди направлялись к домику Анны, который находился всего в миле от этого места. Он не сгорел во время пожара. Там большие запасы еды. Это было идеальное убежище, где можно оправиться и придумать, как объяснить случившееся.
Хотя правое колено было повреждено, я все-таки мог кое-как ковылять. Я нашел толстую палку и, пользуясь ею как самодельной тростью, начал свой трудный поход к дому Анны. Он занял у меня около двух часов. Я хромал через лес, часто останавливался, когда от боли едва не терял сознание. Примерно в пятистах ярдах от дома деревья снова стали зелеными. Я снова оказался под зеленым шатром весенней растительности — на демаркационной линии, через которую огонь не переступил.
Добравшись до дома, я открыл дверь и свалился на постель. Я не шевелился примерно час. Наконец я заставил себя встать, доковылял до корзины с дровами, сунул их в печку и разжег ее. Я побродил по кухонному отсеку, нашел аптечку первой помощи и обработал свои раны, причем громко орал, когда мазал колено, лицо и локоть «меркурохромом». Когда печка нагрелась, я вскипятил четыре большие кастрюли воды и вылил их в ванну. Я повторил процедуру дважды и в результате получил половину ванны воды. Освободившись от порванной одежды, я опустился в ванну и поморщился. Я сидел в ванне, пока вода не остыла. По телу волнами прокатывалась дрожь.
В комоде около кровати я нашел пару мешковатых спортивных брюк Анны и большой свитер, который был как раз мне впору. Есть не хотелось, хотелось только выпить, поэтому я вытащил пробку из бутылки красного вина, осушил четыре стакана и только тогда включил радио.
Мне удалось настроиться на трехчасовые новости какого-то местного рок-радио. После других новостей диктор сказал:
— Полиция расследует смерть на дороге фотографа из Маунтин-Фолс, Гари Саммерса…
Я поперхнулся вином и так обалдел, что даже не расслышал конца передачи. Как сумасшедший, я начал метаться по радиоволнам, разыскивая еще одну новостную передачу, но, в конечном итоге, мне пришлось дождаться повторения новостей в четыре часа. К этому времени и прикончил одну бутылку вина и начал вторую.
— Полиция расследует смерть Гари Саммерса, фотографа из Маунтин-Фолс, который погиб вчера ночью на шоссе 200, после того как резко свернул, чтобы избежать столкновения с идущим навстречу грузовиком. По словам представителя дорожной полиции Монтаны Калеба Крю…
Речь Крю воспроизводилась с большими звуковыми помехами.
— …Машина мистера Саммерса сошла с дороги недалеко от пересечения с шоссе 83. Водитель грузовика показал, что мистер Саммерс ехал со значительной скоростью и слетел с дороги в долину озера Муз. Там обрыв высотой в три сотни футов, никому в такой аварии не выжить. Патологоанатом графства сейчас производит вскрытие, но боюсь, что тело практически сгорело и даже зубные карты не помогут его идентифицировать.
Я не сразу сообразил, что все это означает. Благодаря отсутствию зубов у Руди, обгоревшее тело буйного журналиста было принято за мое тело. Ведь если подумать, кто еще мог сидеть за рулем «эм-джи», если не Гари Саммерс? В последний раз его видели, когда он покидал открытие выставки, он был сильно пьян и перевозбужден. («Настоящий нервный приступ в день открытия» — так и слышал я слова Джуди, обращенные к полицейскому.) Его подруга побывала возле квартиры и обнаружила, что его нет дома. «Эм-джи» исчезла из переулка около галереи, где он ее оставил. А что касается Руди Уоррена, то никто о нем даже и не подумал, поскольку он, предположительно, находится далеко к югу от границы… да и к тому же в его жизни не было человека, который бы относился к нему достаточно хорошо, чтобы озаботиться его местонахождением.
Я снова умер.
Я прикончил очередной стакан вина. Я крутил рукоятку приемника, мне отчаянно нужны были новости. Но я ничего не нашел, кроме местных новостей, в которых за двадцать секунд повторили то, что я уже слышал..
В ту ночь я не мог заснуть. И я не мог напиться, хотя начал уже третью бутылку красного вина, когда стало рассветать. Я ковылял по комнате, пытаясь придумать способ снова вернуться в мир живых. Я не могу быть мертвым, говорил я себе. У меня только-только все стало получаться.
В семь я включил радио и, пока готовил себе завтрак, прослушал по Эн-пи-ар «Недельное обозрение». В местных новостях больше не было ничего о моей смерти, но примерно через час ведущий программы в Вашингтоне едва не заставил меня пролить кофе.
— Для признанного художника смерть в расцвете сил — наиболее романтический финал, преждевременная лебединая песня, которая вынуждает оставшихся скорбеть о потере возможных будущих шедевров. Но есть нечто еще более трагическое в смерти художника, который после долгих лет борьбы уходит, оказавшись на пороге большого успеха. Как сообщает Люси Чэмплейн, корреспондент радиостанции в Маунтин-Фолс, Монтана, история фотографа Гари Саммерса — это история очень талантливого человека, который умер в день, когда он добился того, к чему стремился всю жизнь: признания.
