— Пока рождение человека так же неотвратимо, как смерть, человечеству не о чем беспокоиться — оно и впрямь бессмертно!
И он лихо и категорически забросил за плечо зелено-белый эдинбургский шарф (сносу не было этому шкотскому шарфу!), как тогу Сократ, поразивший Платона и других своих учеников сногсшибательным откровением.
И тут же с великолепной небрежностью простер руку за кружкой пива, точно тот же Сократ за чашей с убийственным бальзамом, изготовленным по державному повелению из болиголова, цикуты и прочее, и прочее.
В другой раз он сказал:
— Вижу, все тоскуешь ты по своей шотландской Изольде. Брось, мой друг! Это была у тебя наполовину выдуманная любовь, а теперь слилась она с любовью к родине. Не терзай себя понапрасну: вон Вильям Шекспир, и тот, уехав из Стратфорда-да-Эвоне, изменил своей Анне Хатавей, подруге юности, а кто из нас чувствовал глубже и тоньше старины Вильяма!
Ни в грош не ставя кичливое аристократическое мурье, Галловей однажды, гуляя вокруг Кремля, сказал Лермонту:
— Ты по праву гордишься Томасом Рифмотворцем, подвигами своих предков. Благородство приобретенное не меньше, а больше знатности предков. Никогда не забывай вот такие слова несравненного Данте Алигьери, которые я привожу тебе на память: «Ты называешь лошадь благородной, потому что она хороша сама по себе, и то же ты скажешь о соколе или жемчуге; но неужели человека следует величать благородным только потому, что таковыми были его предки! Не словами, а ножами нужно отвечать на подобное несуразное требование». А мещанин Шекспир в пьесе «Конец — всему делу венец» так сказал: «Превыше всего честь от наших подвигов, а не от предков». Тебе как воину это должно быть особенно понятно.
Когда родился Питер, он же Петька, Крис, отмечая это событие обильными возлияниями за счет ротмистра, сказал.
— Хотя ты, мой друг Лермонт, не бард, не трубадур, не менестрель, но ты, потомок Томаса Рифмотворца, несешь в себе песнь нашей родной Шотландии, и быть не может, чтобы эту песнь, нечто большее, чем ты сам, ты не передал своим сынам и их детям. В ком-то из них рано или поздно она зазвучит с огромной силой, и если это будет в России, то это уже прозвучит не баллада Шотландии, не стих России, а песнь всечеловечества!..
И Лермонт, ошеломленный таким пророчеством, вдруг осознал, что в его собственной голове давно бродила, не обретая четкой и ясной формы, эта самая мысль о наследии Томаса Лермонта его потомкам. Да, он и его сыновья — носители бесценной песни, подобной спящей красавице, и песнь-красавица эта, придет время, проснется и зазвучит от искры Божией…
Осенью 1625 года Крис Галловой показывал Лермонту только что надстроенную и перестроенную им Спасскую башню, бывшую Фроловскую, обращая особое внимание на прекрасную аркаду с готическими стрельчатыми арками и другие красоты. Здесь гость с интересом прочитал такую резную каменную надпись на русском и латинском языках, вмурованную над аркой проезда:
«Иоанн Васильевич, Божией милостью Великий князь Владимирский Московский, Новгородский, Тверской, Псковский, Вятский, Угорский, Пермский, Болгарский и иных и всея России Государь, в лето государствования своего сии башни повелел построить, а делал Петр Антоний Соларий, медиоланец, в лето от воплощения Господня 1491».
— Медиоланец? — не понял Лермонт.
— Миланец. Милан назывался Медиоланусом — Средиземным — в Средние века.
Лермонт молча смотрел на двурогие зубцы с грозными бойницами, похожие на хвост тех ласточек, что носились со стрижами над Кремлем. Великолепную башню построил его друг, главную башню Кремля, замечательный памятник оставит Крис Галловей в Москве, вечную память о себе, о родной Шкотии и ее готике, о своем времени.
— А что оставлю я? — спросил он, попивая пиво в «Катке».
Галловей положил ему руку на плечо.
— Недавно перечитывал я Сервантеса. Его книга как живая река — каждый раз входишь в новую реку, ибо течет она и изменяется. Сервантес уничтожил ложное рыцарство во славу рыцарства истинного. Он сам был рыцарем. Вспомни его похвалу воину-рыцарю: «Я не варвар и люблю литературу, но остережемся поставить их выше оружия или даже приравнять к оружию. Сочинитель, конечно же, наставляет и просвещает своих читателей, смягчает нравы, возвышает умы и учит нас справедливости, прекрасной и возвышенной науке. Но воин заставляет нас следовать справедливости. Он стремится обеспечить нас первым и сладчайшим благом — миром, нежнейшим миром, столь необходимым для человеческого счастья. Этот мир, возлюбленное благо, дар божественный, источник счастья, этот мир и является целью войны. Воин борется, чтобы завоевать его для нас, и посему производит воин самый полезный труд на свете».
— Но такой ли воин? — печально воскликнул Лермонт.
— Ты стремишься всегда быть таким, — торжественно и убежденно заявил Галловей, — и не ты виноват, что на всем свете вот уже семь лет бушует неправедная, разрушительная война. Рыцарей становится все меньше, они погибают в неравной битве, идут в бой в терновом венце. И все же я верю: они не переведутся…
Галловей часовщик оглянулся на Спасскую башню и вдруг проронил:
— Подумать только: этой башни никогда бы не было, если бы Царь Майкл не обожал часы!
Хоть и говорят англияне-южники, что шкоты — самые большие скупердяи на свете (уж чья бы корова мычала!), Галловей на славу отметил освящение своей башни, которую скоро стали называть не Фроловской, а Спасской, поелику богомазы Строгановых установили на ней надвратный образ Христа Спасителя! Пригласил он всех своих помощников каменных дел — мастеров, дьяков и подьячих из Приказа каменных дел, богомазов, не забыл и последнего каменотеса, столяра, плотника. Много произнесли в «Катке» здравиц за строителей кремлевской чудо-башни, но больше всего Лермонту, также приглашенному на это пиршество, пришелся по душе такой тост самого Кристофора Галловея:
— Помню я такое восточное сказание. Настал последний Страшный суд, и пришел на этот суд горький пьяница, и Бог спросил его, что сделал он в своей горемычной жизни, и тот, заплакав пьяными слезами, ответил, что пропил он свою жизнь. А Бог ему отвечает, приложив длань к уху: «Т-с-с! Что я слышу — чудесную тополиную песню. Стоит тополь, поет, шелестит всеми листочками, в лучах солнца купается, а тополь этот был посажен тобой, раб многогрешный, и шелестом своим он просит за тебя. Это ты его сотворил, как я творю миры. Одно у нас дело, выходит, с тобой. Для творения послал я сынов Адама и Евиных дочек в мир, и ты понял волю мою! Эй, ключарь, Петруша, отворяй ворота, пропусти в мои райские чертоги сего горького пьяницу!» Так выпьем же за всех на земле честных строителей, веселого вина любителей!..
Все встретили эти слова ревом одобрения.
— И за мастера Галловея! Галловея!.. — кричали.
И многолетили Кристофора Галловея в тот самый счастливый день его жизни.
Пятого февраля 1626 года столица широко праздновала вторую свадьбу Царя, на этот раз с Евдокией Лукьяничной Стрешневой. Глядя на дебелую Царицу, можно было не сомневаться, что очень скоро, аще токмо не подкачает хилый Царь, все еще смахивающий на отрока со своим мальчишеским лицом и тощей бородкой, родильные и крестинные пиры. Как в воду глядел Лермонт: довелось-таки ему поприсутствовать стражем на пирах в честь рождения и крестин царевны Ирины, царевны Пелагеи, царевича Алексея.
Когда Вилли стал подрастать и выговаривать свои первые русские слова, подсказанные ему матерью, Лермонт вспомнил об обычае своей семьи вписывать родословец в последнюю страницу Библии. Вспомнились ему тогда слова отца:
— Глава нашего рода сэр Джеймс Лермонт как-то в замке Балькоми на берегу вечного моря прочитал нам целую проповедь. Умен он был, памятлив и так начитан, что ему прочили блестящую карьеру профессора богословия в Сент-Эндрюсском университете. Шумел костер в камине, гудел вечный морской прибой, а мы, Лермонты, затаив дыхание, слушали сэра Джеймса.
— Священное Писание, — говорил он, положив длань на Библию, переведенную и изданную Джоном Виклиффом и подаренную его отцу великим протестантом Ноксом, сподвижником Кальвина, — учит нас знать и чтить наших предков и хранить их имена, запечатленные в Библии. Шотландцы никогда не забывают тех, кто породил нас в стародавние времена, кто завещал нам свои богатства, завоеванные в рыцарские времена, замки и поместья, чья благородная кровь течет в наших с вами жилах. Вот в этой самой величайшей из книг человечества отражены родословия, покрывающие более трех тысяч лет! Только здесь можно найти неопровержимые доказательства того, что Иисус из Назарета, Иисус Христос, наш Спаситель, обещавший нам вечную жизнь по ту сторону гроба, родился из чрева Богородицы от семени Авраама и что он был законным наследником престола Царя Давида, Царя Израильского и Иудейского, рожденного в Вифлееме около 1085 года до Рождества Христова. Родословец Иисуса Христа покрывает целых четыреста лет! Сыном Давида был мудрейший Соломон.
