— Вот как поставил дело с сыском Трубецкой в Разбойном приказе! Ведь это дело его рук! Слежка, подслушивание, обыски! Деспот — деспот и есть! И какие обвинения! Черным по белому написано, что князь Иван еретик и уже и в вере с ляхами соединился! Что он промышлял уехать в Литву! Оскорблял устно и письменно не только величество, но и всю Москву и весь русский народ! Все это обвинения в государственной измене!..
Решили к князю не ходить и не писать ему: все это было слишком опасно, раз Хворостинин на примете у Трубецкого, этого новоявленного кромешника. Галловей заявил, что постарается встретиться с ним будто случайно на улице. Скоро выяснилось, что князь сильно занемог. Скончался князь-бунтарь в 1625 году.
Как-то в этом же 1622 году пришел Галловей к Лермонту в чрезвычайном волнении.
— Вчера, — сказал он ротмистру, — английский резидент получил свежую почту из Лондона. Его, наверное, отзовут — парламентарии свалили его покровителя — лорда-канцлера сэра Фрэнсиса Бэкона! Фаворит короля Джордж Вилверс, маркиз Букингемский, и тот не мог спасти его. Парламент показал свою растущую силу. В Англии зреет недовольство королем и всей его ратью. Каноник посольства сказал мне по секрету: «Начали с лорда-канцлера, а кончат королем!» Неужели мы доживем с тобой до этого времени?
Он умолк, сел за стол лицом к тусклому слюдному оконцу в горенке домика на Арбате, задумавшись о будущем.
Через пять лет бывший лорд-канцлер Фрэнсис Бэкон, ученый с мировой репутацией, самый светлый ум в Британии, умрет обесчещенным и разоренным, и никто в Москве не услышит о его кончине.
А еще через двадцать три года уже седовласым стариком Кристофер Галловей увидит 30 января 1649 года, как покатится на эшафоте у ворот королевского дворца голова сына Иакова короля Великобритании и Ирландии Карла I…
Громовой отзвук английской революции долетит до Москвы и потрясет хоромы Царя всея Руси Алексея Михайловича, сына Михаила Федоровича, и Тишайший Алексей, «Император России», обнародует свою августейшую декларацию от 20 сентября 1649 года,[84] в коей проклянет английский народ и его парламент за революцию и убийство Карла I, объявит о полном запрещении торговли с Великобританией и изгнании всех ее граждан из России, о созыве 10 апреля 1650 года в брабантской столице Антверпене собора всех христианских монархов для борьбы с аглицкой республикой и о выделении для этой цели десятитысячного русского пешего и конного войска с пушкарями.
Однажды Лермонта вызвал к себе полковник фон дер Ропп.
— Скажите, ротмистр, — спросил его полковник, — кто-нибудь из вашего рода служит Сигизмунду?
— На польской службе, — не задумываясь, без запинки отвечал Лермонт, — находится мой дядя, брат отца, капитан Питер Лермонт. По крайней мере так было в 1619 году. Мы встретились в Данциге, а расстались в Варшаве. После того как Москва подписала мир с Польшей в восемнадцатом, я несколько раз писал дяде в Данциг и в Варшаву, но ответа так и не получил. Может быть, его и в живых уж нет…
— Жив ваш дядя, в больших чинах ходит. Вот переведите-ка мне эту бумагу.
С этими словами полковник протянул ему мятый лист бумаги. Лермонт быстро прочитал английский текст и поднял глаза на Роппа.
— Не скрою, я рад, — сказал он с полуулыбкой, — дядя жив. Жаль, конечно, что он служит врагу. Слушайте перевод:[85] «Мы, Сигизмунд Третий, милостию Божией Король Польши, Великий князь Литовский, Государь России, Пруссии, Мазовии, Ливонии, Волыни, а также король шведов, готтов и вендов и Великий князь Финляндии, Карелии, Эстландии… посылаю всем пфальцграфам и принцам, как светским, так и духовным, прелатам, графам, князьям, рыцарям, бургомистрам, советникам и прочим всех рангов это открытое послание, в коем мы заверяем их в нашем благорасположении и нашей всемилостивейшей благодати… Мы объявляем настоящим о назначении благородного и смелого Питера Лермонта главным капитаном трех рот немецких солдат и девятисот пеших солдат для защиты нашего королевства, провинций, стран и народов от извечных врагов христианства — турок. Посему необходимо, чтобы указанное число солдат было набрано и поставлено под наши знамена извне, но предпочтительнее изнутри наших стран. Новоназначенный Лермонт определил своим капитаном благородного и смелого Вильяма Китса (William Kieth).[86] Посему повелеваем, чтобы ваши возлюбленные страны и вы сами… дозволили главному капитану Лермонту и его капитану Вильяму Китсу, а равно и их офицерам набрать и зачислять указанных воинов… а также чтобы вы свободно и беспрепятственно пропускали по морю или по суше этих воинов, куда бы их ни направили главный капитан Лермонт или его капитан и офицеры, предоставляя им гостеприимный кров и достаточную оплату, довольствие и все необходимое, дабы ускорить их продвижение… К сему мы приложили нашу собственноручную подпись и королевскую печать. Содеяно в нашем королевском дворце в Варшаве января 17 дня 1621 года…»
— Данке! — сказал фон дер Ропп. — Я так примерно и понял это послание. Поляки перевели его на многие языки, а вот эту английскую бумагу кто-то подкинул в наши светлицы — видно, ваш дядя не прочь переманить и моих рейтар. Хорошо хоть, что он набирает войско против турок, но ведь и с Москвой Сигизмунд не останется в «вечном» мире. Как бы вам не повстречаться с дядей в бою.
— Вы отлично знаете, — сухо заявил Лермонт, — что я никогда не подниму свой клеймор против соотечественников.
— Всякое может случиться, — туманно пробормотал Ропп.
С 1622 года аглицкое посольство в Москве стало получать первые еженедельные печатные, а не рукописные газеты из Лондона. Галловей снабжал этими газетами Лермонта. В посольстве с архитектором считались. Крайне редко сообщали эти газеты о шотландских делах, и каждое такое сообщение, разумеется, ходило из уст в уста и скоро становилось общим достоянием всех шкотов в Москве.
В 1623 году дело царской невесты снова всплыло наружу. Царь никак не мог забыть свою любовь к украденной у него невесте, увезенной от царских очей в Нижний Новгород, уверял всех, что болеет постоянно и сохнет от тоски по ненаглядной Машеньке, а окаянные братья Салтыковы, его двоюродные братья, обнесли, оговорили ее, измыслив некую прилипчивую и гадкую хворь у нее. Лермонту впору было перекреститься. Но за Салтыковых стояла упрямая царева мать — великая старица инокиня Марфа Ивановна. Она и слышать не хотела об этой распутной Маруське Клоповой. Нет, не чета эта девка ее царственному сыну! Но тут во все это дело вмешался Святейший патриарх, отец Царя, взвинченный Феодором Ивановичем Шереметевым, соперничавшим с Салтыковыми за власть при царском дворе, повелел он Шереметеву, взяв с собой Чудовского архимандрита Иосифа, ясельничего Глебова,[87] дьяку Михайлову и придворным лекарям Артемию Дню, Валентину Бильсу и Балсырю отправиться в Нижний Новгород и там удостовериться в здоровье царской невесты. Поехал со шквадроном и Лермонт, дабы охранять в пути великих послов обоих Московских Государей. Здоровье невесты, как увидел Лермонт с первого взгляда, было завидным. Так само порешили единодушно и заморские лекари. Вот только прыщики покрыли ее ангельское личико, да это до свадьбы или уже наверняка после нее заживет. Но нашла коса на камень. Инокиня отказывалась подчиниться патриарху и Государю всея Руси и сыну своему, Царю всея Руси! Старица Марфа Ивановна, узнав, что Государи без ее ведома взяли да выслали из Москвы в самые дальние вотчины ее племянников, кровную родню Салтыковых, поклялась, что ноги ее сына у нее не будет, коли Царицей станет эта противная холопка Хлопова! И обескураженному Шереметеву пришла царская грамота, что «Царь-батюшка Марью Холопову взять на себя не изволили». Чудовскому архимандриту оставалось только сказать: так орлица старица, слабая женщина, отрешившаяся от всего мирского, взяла верх над обоими самодержцами, чьим символом был двуглавный орел! Конечно, это только наглядно показывает, какой еще слабый и неоперившийся был этот орел российского самодержавия, лишь недавно вылупившийся из романовского яйца. Но вот странное дело: объяснить, почему именно в следующем, 1624, году сосватал Царь Михаил еще одну Мэри, дочку князя Владимира Тимофеевича Долгорукого, как-никак потомка основателя Москвы. И эта Мэри тоже, по свидетельствам очевидцев, ныне утраченным, строила глазки тридцатилетнему шкотскому красавцу. Кто знает, может, то проснулся в этой британской Марусе зов британской крови — ведь она была прадщерью короля Гарольда Английского. В 1624 году «Майкл» обвенчался с ней в Успенском соборе, в Кремле, и Мэри-Маруся, став Царицей, тем не менее нашла глазами Лермонта и улыбнулась ему глазами, только ему, при выходе из храма.
Король Иаков умер! Эту весть принес Крис Галловей, притащивший штоф водки и бочонок пива, чтобы выпить за помин королевской души.
