Зато теперь мы спокойно говорили о прошлом. Мартине. О моих родителях. О том, где выросли. О настоящем говорить было сложнее. В марте он коротко сообщил, что принял предложение работать в Сан-Франциско, и больше мы к этому не возвращались. Я в свою очередь не хотела обсуждать с ним свою семейную жизнь. Он ведь с самого начала не считал серьезными причины, толкнувшие меня на замужество. И что же? Результат оказался не менее плачевным, чем он предполагал. Что тут поделаешь? Не пытаться же его разжалобить. Я не могла рассчитывать на его сочувствие.
Он не сказал, когда именно уезжает, но с начала июня я знала, что каждая встреча может стать последней. Это случилось в середине июня. Был жаркий солнечный день. Когда я пришла, Дэвид, одетый, спал. Окна были открыты, с улицы дул приятный легкий ветерок. Я разделась и легла рядом с ним. Потом замерзла и забралась под одеяло.
Долго лежала, глядя на его красивое, спокойное во сне лицо. Мне хотелось до него дотронуться, но жаль было будить. Наконец я наклонилась и поцеловала его. Не открывая глаз, он навалился на меня, сжал грудь.
– Что, даже раздеться некогда? – шепнула я. – Когда же самолет?
Он мгновенно проснулся, посмотрел на меня, поцеловал в переносицу.
– Завтра утром.
– Поздравляю. – Спокойным тоном, будто не надеялась до последней минуты, что он не уедет. – Пришлешь мне открытку с видом на океан?
– Нет.
– Разве это честно?
– Нет. – Откатился к стене и уставился в потолок. Я приподнялась и посмотрела на него:
– В чем дело?
Он коротко рассмеялся. Я придвинулась к нему.
– Не молчи.
– Думаешь, мне так хочется уезжать от тебя за три тысячи миль?
– Тогда зачем уезжаешь?
– Так надо.
– Тогда почему бы нам не поехать вместе?
– Потому что поначалу мне будут платить огромные деньги: целых семьдесят пять долларов в неделю. Это одна причина.
– Я могу работать – в школе. Мне дадут разрешение, я же сдавала педагогику.
Он улыбнулся:
– Допустим. Вместе мы заработаем сто пятьдесят. Шестьсот в месяц. Во что обходится твоему мужу гнездышко, где ты ночуешь?
Я попыталась уйти от ответа:
– Меньше, чем ты думаешь.
– Сколько?
– Четыреста пятьдесят в месяц, – призналась я и покраснела. – Но это неважно.
– Ладно. Поговорим о важном. Сколько ты каждый месяц тратишь на тряпки?
– Но они же у меня есть. Я просто возьму их с собой.
– А прислуга? Тоже возьмешь с собой?
– Обойдусь. Конечно, прислуга – это хорошо, но не она мне нужна. Мне нужен ты, Дэвид.
– Ну да, – устало ответил он. – Здесь и сейчас. В постели. Но когда придется готовить и чистить сортир… Помнишь, как ты бесилась, когда твоя мать мыла туалет? А если придется самой?
– Это не одно и то же, – быстро ответила я. – Сам знаешь…
– Ошибаешься, Руфь. Разница только в количестве работы.
– Но количе…
– Слушай, – начал он, потом вдруг вскочил с кровати, подошел к окну и уставился в него. – Господи, о чем мы спорим? Слишком все сложно, разговоры не помогут.
– Допустим. Но ты не договариваешь. Я чувствую – есть еще что-то. Обещаю не спорить, только скажи.
Он задумчиво посмотрел на меня; решившись, подошел к кровати, присел. Я тоже села и прислонилась к спинке, со страхом ожидая ответа.
– Я боюсь тебя, Руфь. Всю жизнь боюсь. Тебе, наверное, дико это слышать. – Я медленно кивнула. – Но это правда. Не знаю, кто из нас виноват, но мне… Ты людоедка, Руфь. Понимаю, жестоко так говорить, но мне это не сейчас в голову пришло. Я много думал… после того как ты сказала, что выходишь замуж за Уолтера.
– Я сказала, что он сделал мне предложение, – поправила я.
– У меня что-то перевернулось внутри, хотя я и старался не подать вида. А с другой стороны, обрадовался. Я все хотел понять, почему, пока не вспомнил, как однажды я сам сказал… ты, наверное, уже забыла… что, проголодавшись, ты способна меня съесть. Тогда я ляпнул со злости, вырвалось, но, как ни смешно, у меня было такое ощущение. Было и есть.
– Господи, Дэвид, что ты говоришь…
– Я с тобой будто раздваиваюсь, – продолжал он, глядя мне в глаза. – Одна половина готова раствориться в тебе без остатка. Но вторая… разумная… – он горько улыбнулся, – …моя разумная половина хочет уехать в Сан-Франциско, устроиться в солидную фирму… и жениться на какой-нибудь миленькой блондиночке, которая балдеет от еврейских шуточек, хотя ни черта в них не понимает… и любить ее по обязанности… и чтобы она родила мне трех белокурых голубоглазых детишек, у которых никогда не будет двоек по поведению… и… – Он неожиданно опомнился. – И перестать быть евреем, – закончил он и рассмеялся.
Потом мы долго сидели рядом и молчали. Я чувствовала что-то похожее на облегчение: его признание лишило меня всякой надежды, зато избавило от страха неизвестности. Наконец я сказала:
– Что ж, желаю удачи.
Он протянул ко мне руку, погладил по плечу. Коснулся шеи, пощекотал за ухом. Потом отстранился, словно испугавшись, что его ласка мне неприятна.
– Наверное, я в глубине души это знала. Только не догадывалась, что знаю.
Он наклонился, поцеловал меня, начал расстегивать рубашку и замер, глядя мне в глаза. Как будто видел в первый раз. Или в последний.
– Иди ко мне, – сказала я.
Когда я проснулась, его уже не было. В тот вечер я выбросила колпачок. И через три месяца забеременела.
Глава 9
Андреа родилась четырнадцатого мая пятьдесят четвертого года, Филипп – двадцатого сентября пятьдесят седьмого, Сьюзен – третьего декабря шестидесятого. Три даты – сухой, но не бессмысленный отчет о моей жизни. Скоро у меня родится ребенок Дэвида. Постскриптум. Закономерный итог.
Вспоминая годы после отъезда Дэвида, я испытываю такую же неловкость, как и три года назад, когда он спросил меня: неужели я все это время только рожала детей и тратила деньги? Любовь к детям поглощала меня целиком, но она возникла не сама по себе, а от отчаяния. Я гордилась тем, что провожу с детьми больше времени, чем другие матери. Имела ли я право гордиться, ведь я никогда и не стремилась заниматься ничем другим? Гордилась, что везде бываю и все делаю вместе с ними, изо всех сил стараясь, чтобы им было хорошо. Презирала женщин, которые производили детей на свет лишь для того, чтобы тут же отдать их чопорной няньке из Европы или вечно недовольной молоденькой негритянке. Но не думала презирать себя за то, что ограничила свою жизнь материнством.
Я цеплялась за детей, чтобы не упасть самой.
Пока я ждала Андреа, мне не хотелось выпускать ее из себя. Не хотелось делить с Уолтером. В день, когда она родилась, я рано утром проснулась от боли, но не стала будить Уолтера или звонить врачу, который шутливо уверял, что я начну трезвонить еще до начала схваток – так поступают все, кто рожает в первый раз. Я включила ночник и, лежа на спине, как каждую ночь в последние несколько месяцев, смотрела на свой огромный живот, из которого моя дочь рвалась в жизнь. Когда схватки участились, я закрыла глаза и прижала колени к животу, словно пытаясь ее задержать. Мне было больно не оттого, что начались роды, а оттого, что я старалась их остановить. Прозвенел будильник; Уолтер взглянул на меня, испуганно пробормотал «Господи, Руфь» и потянулся к телефону. Потом вдруг нерешительно спросил, не рано ли, и я покачала головой, потому что схватки повторялись каждые пять минут.
