Анни, однако, ничего не знала об этом и расценила письменное обязательство Каунселлора как знак его благорасположения к ней. Поэтому она от души поблагодарила Каунселлора, решив про себя, что его уступчивость стоит украденного ожерелья, а Каунселлор, проявив рыцарскую учтивость по отношению к своей отчаянной гостье, обеспечил ей надежный эскорт, проводивший ее до самой повозки.
Как бы я сам ни смотрел на это дело, мне, повторяю, было уже не открутиться от данного Анни обещания. Анни, умница, заставила плясать под свою дудку и Дунов, и меня.
— Ну что ж, — горько сказал я, думая о своем, — я ведь не то что Лорна и от своего слова не отступлюсь никогда.
— Не смей так говорить о Лорне! — сердито оборвали меня Анни. — За ее честность я ручаюсь так же, как за свою и твою, Джон.
Эта ее вспышка разогнала мои мрачные мысли, и Анни окончательно перетянула меня на свою сторону.
Утром, не сказавшись никому, я тронулся в путь. Я восседал на славном своем Кикумсе, что с некоторых пор взирал на мир одним-единственным глазом, и, честное слово, старинный мой строптивый приятель был мне дороже десяти послушных скакунов. Прихватив добрый запас бекона и пороха, я отправился на поиски Тома Фаггуса, совершенно не зная ни местности, куда направлялся, ни даже того, в какой ее части искать своего сумасбродного родственника. Новости, что я узнавал по дороге, были самыми противоречивыми, и мне стало казаться, что и у герцога Монмута тоже нет твердого плана действий, и он попросту перекочевывает с места на место, останавливаясь там, где можно получить продовольствие и подкрепление. Мне ничего не оставалось, как по-прежнему продвигаться вперед, потому что только так я мог хоть что-то разузнать о том, что творится вокруг. Путь мой лежал на юго-восток, до Далвертона было рукой подать, и потому я решил навестить Рут, чтобы услышать от нее самые последние новости и сверить свой маршрут с картами и планами, висевшими на стене в гостиной дядюшки Бена.
Рут, узнав, в какое пекло несет меня нелегкая, ударилась в слезы.
— Я плачу при мысли о том, каково сейчас вашей бедной матушке, — всхлипывая, объяснила она.
И она с жаром начала говорить мне об опасностях, подстерегающих меня на поле боя, и об ужасах, ждущих меня за тюремной решеткой.
— Рут, милая, ну что это вы меня заживо отпеваете? — с укором сказал я.— Бог не выдаст, свинья не съест. Пожелайте-ка мне лучше на прощание счастливого пути.
В ответ на это Рут словно бы преобразилась. Она заговорила вдруг так весело и оживленно, что меня, признаться, это даже покоробило: я подумал, что Рут, в сущности, совершенно равнодушна ко мне.
— Вы сильный человек, кузен Ридд,— сказала она, Вы все преодолеете. На чьей стороне вы будете сражаться?
— Разве я не говорил вам, кузина Рут, что не собираюсь ни к кому присоединяться... Во всяком случае, до тех пор, пока...
- До тех пор, пока не выяснится, куда ветер дует? Ай да Джон Ридд!
- Ничего подобного. К чему такие поспешные суждения? Конечно же, я на стороне короля.
— Однако, не настолько, чтобы сражаться за него. Вы готовы пить за его здоровье и орать за него на всяких сборищах, когда... когда станет известно наверняка, кого нынче можно считать королем.
- Сегодня вы просто несносны, кузина Рут. Совсем как Лиззи: вроде бы ничего обидного не сказали, но зато каждое словцо — с подковыркой.
Какая муха укусила ее? Холодно попрощавшись, я вышел из дому, сел на Кикумса и поскакал своей дорогой.
Глава 50
Битва при Седжмуре
Кикумс, напоенный и накормленный, вынес меня из Дилвертона бодрой рысью. Прием, оказанный мне Рут, озадачил меня, потому что это было совсем не то, чего я ожидал. Я-то надеялся на трогательное и теплое прощание… Что за притча? К чему бы такая язвительность? Долго я думал над смыслом происшедшего, но так ни до чего не додумался, и решил, что у женского пола вообще семь пятниц на неделе, так что ломать мне голову не из-за чего.
Многое повидал я на своем пути и во всякие переделки попадал, но, честное слово, любезные читатели, потщись я все это здесь описать, уверяю, даже самые терпеливые из вас, утомленные моим многословием, возмутятся и воскликнут: «В своем ли он уме? Сколько можно описывать дороги, переправы и постоялые дворы? Сидел бы себе дома, вписывал бекон с яйцами и не высовывал носа за ворота фермы!» Признавая справедливость возможных упреков, я воздержусь от излишних подробностей и расскажу только о том, что имеет к моей истории самое непосредственное отношение, показывает, каков я есть на самом деле, и подтверждает доброе имя нашего прихода.
О том, как я, гонимый ложными слухами, носился места на место, а иногда и вовсе сворачивал подальше, чтобы не нарваться на королевских солдат, говорит простое перечисление городов, где я побывал,— Бат, Фрум, Уэллз, Уинкантон, Гластонбери, Шептон, Брэдфорд, Эксбридж, Сомертон и Бриджуотер. В Бриджуотер я прибыл в ночь на воскресенье, насколько я помню, четвертого или пятого июля. Кикумс и я были счастливы, наконец, добраться до места, где можно было получить за деньги мясо и овес, поскольку оба мы измотались вконец, мы надеялись здесь же немного передохнуть.
Отдохнуть здесь, однако, не было почти никакой возможности: город был наводнен солдатами герцога [60], если их вообще можно было назвать солдатами, потому что половина из них отродясь не бывала на военной службе, о том, с какой стороны браться за ружье, имела самое общее представление [61]. Ходили слухи, что именно в эту ночь они собирались атаковать королевскую армию, или, как они ее называли, «армию папистов». Однако, наученный к этому времени горьким опытом, я перестал обращать внимание на слухи и после тщетных поисков Тома Фаггуса среди необученных солдат я вернулся на постоялый двор и бросился в постель, что называется, без задних ног.
Посреди ночи хозяйка разбудила меня. Я кинулся к открытому окну и услышал отдаленные раскаты мушкетных выстрелов и барабанную дробь. Господи, да ведь Том Фаггус может сейчас быть именно там! Одна пуля, один удар шпаги, и моя сестренка — вдова, а крестник Джон — беспомощный сирота. Я живо оделся, разбудил Кикумса (добрый мой приятель мирно посапывал в стойле) и, готовый к самому худшему, поскакал туда, откуда доносился шум битвы.
Я скакал на пушечный гром и хриплое пение труб, разносившиеся над открытыми болотами Седжмурской равнины. Я слышал, я чувствовал всем своим существом, что битва происходит где-то рядом, но вокруг стоял густой туман, места были совершенно незнакомые и всякий раз, когда нам с Кикумсом казалось, что мы вышли на верную дорогу, вода неожиданно и неизменно вставала у нас на пути, а луна, скудно разливавшая свет над широким пространством, была нам плохой проводницей.
Наконец, когда я совсем уже было потерял надежду сориентироваться между бесчисленными ручейками и рыхлыми кочками, поминутно оседавшими под копытами Кикумса, я выбрался вдруг на твердую землю и поскакал по направлению к небольшой деревушке, очертания которой едва угадывались в смутной промозглой мгле. Только что здесь грелись солдаты королевской армии, — их костры по-прежнему горели у околицы, — но внезапная атака мятежников согнала их с места и рассеяла по округе. Какой-то молодой человек, взявшийся мне помочь, провел меня кружными путями в арьергард мятежной армии. Было уже четыре часа утра, и солнце, медленно поднимаясь над равниной, все ярче и отчетливей высвечивало картину трагедии, разыгравшейся здесь минувшей ночью.
Господи, лучше бы мне тут век не появляться! То, что я увидел, навсегда врезалось в мою память, и до сих пор, когда, случается, я остаюсь наедине с самим собой и ночная мгла медленно отсчитывает свои бесконечные часы, эти кровавые сцены встают передо мной со всеми подробностями, и всякий раз они потрясают мое сознание, заставляя заново пережить кошмары прошлого.
Я увидел толпу, охваченную единственным желанием — поскорее унести ноги, толпу, покрытую грязью, потом и кровью, толпу, проклинающую каждый сучок на своем пути, каждый труп, лежавший у нее на дороге. Я увидел мертвецов, застывших с улыбкой благородного мужества на устах, устремив в небо голубые взоры. Я увидел и тех, кто испытал перед кончиной невероятные муки и замер с перекошенным лицом, не в силах преодолеть своих страданий. Большинство убитых и умирающих были простыми парнями, крестьянами и рабочими, привычными не к шпаге и мушкету, а к косе и кирке.
Я поскакал туда, откуда бежали несчастные, — там смерть по-прежнему трудилась, не покладая рук,— и отступавшие, крича мне вслед на полудюжине диалектов, чтобы я не делал глупостей, потому что неприятельская артиллерии уже вышла на позиции и вот-вот откроет огонь, — катились по равнине неудержимой волной.
