— Бего-ом! Впере-од!
И побежал, чувствуя сухое колотье в груди, боясь задохнуться. С разбегу влетел в какой-то окоп, резанул очередью в его темную глубину. Справа и слева забухали взрывы гранат, застучали суматошные выстрелы, какие бывают только при рукопашных схватках. Крики, хрипы, глухие удары, — и вся эта какофония боя осталась позади: как не преследовать врага, когда враг бежит?! Снова был какой-то окоп на пути. Шейкин прыгнул в него, нажал на спуск, чтобы достать тех, кто тут был, но автомат выстрелил всего раз и клацнул затвором: кончились патроны. Он стал менять диск, даже не пригибаясь, чтобы видеть подбегающих, прыгающих в окопы своих краснофлотцев. Подумал, что надо поберечь патроны, но вдруг увидел, что и беречь уж нечего: ни одного заряженного диска не осталось, как расстрелял их, даже не заметил. Крикнуть бы адъютанта, у которого в вещмешке должен быть запас патронов, но нет адъютанта, не успел назначить. И от этого нетерпеливое желание преследовать врага и дальше пропало. Пришла отрезвляющая мысль, что ему, командиру, пора опомниться, оглядеться, разобраться в итогах боя.
Схватка в этих окопах закончилась быстро, словно тут обороняющихся было совсем немного. Затихло все — ни выстрела. Только слышались отовсюду возбужденные крики краснофлотцев, еще не остывших от атаки. Было совсем светло, небо над горами полыхало заревом восхода, обещая ясный день.
Шейкин углядел в конце окопа приоткрытую дверь, побежал к ней, надеясь найти в землянке если не патроны, то хоть гранату. Землянка была просторная. У входа на ящике горела плоская немецкая свеча, в тусклом свете ее поблескивали никелированные шары металлической кровати, над которой, на стене, висели картинки, не оставлявшие сомнений: тут жили немцы. И вдруг он понял: окоп, куда они с разбегу ворвались, не наш, а немецкий, и не временный, а давно обжитый. Он выскочил из землянки и увидел, что да, амбразуры в стрелковых и пулеметных ячейках проделаны в ту сторону, откуда они, атакующие, прибежали. Тут уж действительно надо было оглядеться да разобраться.
Он пошел по окопу, чтобы распорядиться пробить амбразуры в другую сторону. Краснофлотцы выбрасывали убитых немцев за бруствер. И тут вздыбилась земля по обе стороны от окопов, оглушили частые разрывы. Сидя на дне окопа, Шейкин чувствовал, как дрожит и дергается земля. Вдруг подумал, что вот сейчас, после этого артналета, немцы будут атаковать, а патронов, наверное, ни у кого не осталось. Согнувшись, чтобы не высовываться, он побежал по окопу, налетел на какого-то краснофлотца, сжавшегося на дне, закричал ему на ухо:
— Беги туда, передай: приготовиться к отражению атаки! Да патроны чтоб берегли, патроны!…
Сам, все так же согнувшись, заковылял в Другую сторону, повторяя каждому, на кого натыкался, про патроны, про гранаты, про то, что нужно подсобрать все немецкое оружие и боеприпасы к нему. Знал, что и без него сообразят это сделать, но все говорил, разъяснял, требовал: пусть знают, что командир живой, командир с ними.
Первую атаку отбили сравнительно легко. Но Шейкин знал, что будут новые атаки. Если пойдут танки, то основательно прореженный батальон не устоит: противотанковых гранат или хотя бы бутылок с горючкой не было ни у кого. Он отправил первого же попавшегося краснофлотца в тыл к генералу Коломийцу, чтобы доложить обо всем. Но еще раньше, чем посланный вернулся, прибежал связной от Коломийца с приказом отойти в свои окопы. И Шейкин заторопился выполнить этот приказ, понимая, что сейчас будет новый, наверняка более мощный артналет, так пусть колошматят пустые окопы.
Артналет начался, когда цепь краснофлотцев пробежала половину нейтралки. Со стороны было страшно смотреть, как взрывы рвут мерзлую землю, разбрасывая большие комья и целиком разлапистые дубки. Огненные всполохи дерганно метались по линии окопов, а здесь, на нейтралке, было спокойно, и краснофлотцы, почувствовав себя в безопасности, уже не бежали, а шли себе шагом, отпуская по поводу неожиданного огневого прикрытия веселые шуточки.
Свои окопы показались родными. Никто здесь никогда не был, но все в этих окопах было такое, что каждый чувствовал: тут он дома. И Шейкин не удивился, когда какой-то краснофлотец или командир, — он так в не успел еще узнать, кто есть кто в его батальоне, — попросил разрешения отрядить несколько человек за матрасами, оставленными на исходном рубеже.
— Теперь можно переходить и к обороне, — весело сказал он.
Пришел комиссар Шмидт, принес горькую весть: погиб начальник штаба, старший лейтенант Алексеев. А вместе с ним полегла почти вся рота, которую он вел. И в двух других ротах не насчитывалось половины тех, что выходили с исходного рубежа. Но по всем подсчетам получалось, что и немцы потеряли не меньше трехсот человек только убитыми. Да еще были взяты пленные и трофеи — 18 ручных и станковых пулеметов, два миномета, штук триста винтовок. А самое главное — так всех пугающий вражеский клин был срезан и фронт снова стал сплошным. Шейкин торопливо вел в уме весь этот счет успехов и утрат, чтобы при первом же случае доложить генералу Коломийцу, и вместе с комиссаром обходил окопы, расставлял людей, показывал, как занимать стрелковые ячейки, как устанавливать пулеметы, и все приглядывался к людям, возбужденным боем, первой своей победой. Дел у него в этот час было множество, но он считал обход наиважнейшим своим делом. Надо было, наконец, увидеть людей своего батальона, надо было дать возможность и людям хоть раз посмотреть на своего командира вблизи. Потому что скоро, может быть, уже через минуту, появятся немецкие самолеты, обрушится на окопы артиллерия и начнется новый бой. И едва ли он будет более легким, чем прошедший…
IX
Перед рассветом корабли вошли в густой туман и снизили ход. Потом и вовсе легли в Дрейф: впереди были минные поля. Туман заливал море сплошной черной мутью, потом он посветлел, и непрозрачные сгустки его пластались по палубам, пеленали надстройки, заползали в коридоры, переполненные, как и все помещения на кораблях, измученными качкой людьми. Было тихо, только волны монотонно ухали под бортами. Даже в радиорубках была необычная тишина: в целях маскировки строжайше выполнялось радиомолчание.
Невысокого роста человек неподвижно стоял на открытом крыле мостика, втянув голову в плечи. Кожаный реглан, туго перетянутый ремнем, поблескивал от сырости. Время от времени человек поеживался, словно ему было знобко тут стоять, и тогда он доставал аккуратно сложенный белый платок, снимал фуражку и вытирал лысую голову таким торопливым движением, словно ему было жарко. Затем резко опускал руку, отчего с рукава, украшенного большой звездой и тремя серебристыми полосами, срывались капли и падали на влажную палубу. Человек снова застывал в неподвижности, устремив напряженный взгляд в серую муть тумана. Это был вице-адмирал Октябрьский. Думы его были нелегки в этот час, и потому толпившиеся на мостике командиры не подходили к нему, не мешали. Октябрьский с досадой думал о том, что все у него получается не так, как хочется. Вот и теперь, такая была задумана операция, что, может быть, изменила бы всю обстановку на южном фронте: внезапным десантом овладеть портами на Керченском полуострове — Керчью и Феодосией, высадить войска, а затем совместным ударом от Севастополя и от Керчи выбросить немцев из Крыма. Но Манштейн опередил, начав штурм Севастополя, и приходится часть войск, предназначенных для высадки в Керчи, перебрасывать в Севастополь, приходится, по приказу Ставки, самому мчаться сюда, отстранившись от руководства намеченной десантной операцией. Почему немцы все время опережают? Почему?
Конечно, он понимал, вице-адмирал Октябрьский, что все дело в стратегической инициативе: пока она в руках противника, трудно что-либо изменить. Но от такого понимания легче не становилось, даже разгоралось желание теперь же, немедленно ошеломить врага, чтобы он не сразу пришел в себя и бежал растерянный, не понимающий, что происходит. Такой операцией могла стать та, задуманная Керченско-феодосийская. Станет ли?…
И вот опять невезение. Теперь сама погода мешает. Ждать, пока рассеется туман, значит, дать себя обнаружить противнику. А у него близко аэродромы, мощная артиллерия. Ладно бы просто бой — боя моряки не боятся, но главная задача этого похода — доставить в Севастополь подкрепление высадить в целости тысячи людей, которыми до отказа забиты корабли. Может быть, уйти далеко на юг и вернуться следующей ночью? Но где гарантия, что немцы за сутки не продвинутся к Северной бухте? Тогда уж в бухту не войти…
Он снова достал платок, вытер голову и подумал, что прорыв эскадры в Севастопольскую бухту среди бела дня и может стать тем самым шагом, которого противник наверняка не ждет. Массированный налет авиации опасен только в море, а там, в бухте, корабли будут под прикрытием всей артиллерии СОРа, всей авиации, пусть малочисленной, но героической. Да своя корабельная артиллерия, да дымзавесы…
