Звучал целый оркестр, мощная симфоническая… в мелодию вплетались истошные плачи вдов… ржание коней… орудийные гулы, шелест ковылей поля Куликова и яростный визг сечи, и смертный вздох воина… и былинная широта, тревога за землю эту… и первый крик дитя… и звон колоколов… и молитвы, молитвы, молитвы…
Музыка схлынула и прервалась на такой горестной ноте и такое было оцепенение в зале, что никто не заметил, как исчез балалаечник. А потом за занавесом грохнуло, и вышел растерянный конферансье и объявил срывающимся голосом: «Застрелился…»
От этого известия у Егора горестно зашлось сердце, и он обернулся к Марико. Она потрясённо проговорила:
— Какая божественная музыка у твоего народа… какая она великая и очищающая душу, какая она чистая. Я не могу больше здесь быть. Поехали…
— Поехали, — встал Егор.
Шофёр торопливо завёл мотор, и вскоре машина остановилась на тёмной улочке у ворот парфёновского дома. Китаец явился на стук мгновенно, словно караулил их приход. Принёс в комнату пельмени и удалился.
Егор чувствовал себя скованно в присутствии девушки, он помог Марико снять пальто и подул на её озябшие ладошки, словно выточенные из розовой кости. Девушка тихо рассмеялась от такого неуклюжего ухаживания и присела у низкого столика, подобрав под себя ноги.
На столике горела толстая свеча, в печке потрескивали дрова, и сухое тепло разом обволокло их. Есть уже не хотелось, Егор подсел к столику и нехотя отправил в рот круто наперчённый пельмень с капустой. Отложил вилку, Марико под его взглядом судорожно оправила рукой кимоно, натянуто улыбнулась.
— Не бойся ты меня, — заметил эту перемену Егор, — я не сделаю тебе плохого. Сейчас пойдёшь спать на кан, а я улягусь в другой комнате.
— Я не боюсь, ты добрый…
— Почему ты так решила? — усмехнулся Егор от такой похвалы.
— Я видела, как ты слушал музыку… видела слёзы на твоих глазах, плохие люди равнодушны и жестоки, ты не такой.
— Да… Эта балалайка и сейчас ещё поёт во мне, не верится, что из трёх струн можно извлечь такую мощь. Что за человек был с нами? Откуда у него такое умение? Даже не спросили, как его зовут.
— Разве ты не понял, — это гений и он должен был сегодня погибнуть, я увидела сразу печать смерти на его лице. Как жаль его, жаль, что унёс с собой такую музыку.
— Может быть, надо было ему помочь деньгами, но откуда я знал.
— На твоей родине есть поговорка: «Мы всегда сильны задним умом». Нет, Егор, ему уже ничем нельзя было помочь. Он потерял всё.
— Ну, ладно, — Егор тяжело вздохнул, ещё раз взглянул на Марико и ушёл в другую комнату. Улёгся на широкую кровать Парфёнова, накрыл голову подушкой, но всё равно слышал, как Марико легко ступает по циновкам, раздевается и задувает свечу.
Поворочался, скрипя пружинами, а в темноте ещё пуще зазвучала балалайка, она плакала и пела, неся те самые приступы очистительной боли, о которой говорила Марико. Егору вспомнились казачьи песни, родные степи и шум светлой Аргуни…
А потом накатило ощущение страшного одиночества и такой безысходности, что он не выдержал и резко сел на кровати. Тихо ступая босыми ногами по холодному полу, подошел к кану. Вздрогнул от прикосновения её рук.
— Марико-о. Маруся…
Рано утром Егор попросил её позвонить Кацумато. Японец ещё прошлой зимой установил телефон в доме Игнатия.
Взял из её рук трубку и сонным голосом промолвил:
— Извиняйте за беспокойство, домой хочу, матушку повидать. Можно ли ваш лимузин использовать?
В трубке помолчали и ответили:
— Конечно… я же сказал, что до весны он твой. Только возвращайся скорей.
— Спасибо, сэнсэй! — положил трубку. — Собирайся, Марико. Едем ко мне домой прямо сейчас. Представлю тебя женой, так что, держись, девка. Мать у меня привередливая. Айда! — Потянулся к ней, подхватил её на руки и закружил по комнате. Оба, он и она, счастливо смеялись.
Шофёр безропотно исполнил указание нового хозяина, только по пути заехал на какую-то улицу и притащил канистры с горючим. По его довольному виду Егор понял, что тот ещё разок созвонился с Кацумато и теперь едет с лёгким сердцем.
Машина резво покатила подмёрзшей за ночь дорогой. Свернувшись калачиком и укрывшись долгополым тулупом Игнатия Парфёнова, на заднем сиденье спала Марико. Егор сидел рядом с шофёром и расспрашивал о машине.
Японец, подбирая слова, с акцентом объяснил назначение рычагов, показывал и учил, как ею управляют. К полудню казак уже сам погнал норовистую железяку — только ветер посвистывал. Ничего хитрого не было в этом деле. Крути себе колесо да двигай рычажки и жми на педальку. От скорости Егор ошалел.
Мимо якимовского дома пролетел не останавливаясь, лишь покосился на громаду ворот и помрачнел. Голоса Байкала не было слышно за рёвом мотора. Егор притормозил вскоре у потемневшего от дождей заплота отцовского дома.
— Открой, — кивнул на ворота японцу.
С шумом и дымом ворвался на подворье неведомый зверь. Егор отодрал от рулевого колеса занемелые пальцы, вылез и увидел в проеме двери Марфу с винчестером наперевес. Она суровое жмурила глаза, скривив в недоброй усмешке рот.
— Не балуй, дура! — спокойно взглянул в её надменное лицо Егор и остановился перед вскинутым винчестером.
— Проваливай! Нет тут ничего твоего, всё — моё. Тронешься с места, — стрельну, поди, меня знаешь.
— Мне ничего не надо, подавись этим добром. Мать хочу повидать. Позови её.
— Не дозваться уж, милой… не поспел чуток. Велела долго жить мамашка твоя. Вона за поскотиной зарытая лежит с осени.
— Брешешь, стерва! — обварило Егора жаром. — Брешешь…
— А чё брехать, резону нету. Затужила и скопытнулась. Аминь!
— Отец где? — насупился он.
— Где ж ишо, пьянющий с утра спит. Пронька с Олькой на заимке со скотом управляются. Проваливай!
— Марфа, не дури, в родной дом не пущаешь. Совсем спятила!
Из машины вылезла Марико, сонно потянулась, огляделась вокруг и вдруг молнией прянула на крыльцо, и Марфутка, охнув от страшного удара, скатилась грузно по ступеням вниз, заголив срамоту. Хватанула ртом воздух, дико выпучив ореховые глаза.
Егор остолбенел. Прислонившись головкой к притолоке и умело разряжая тяжелый винчестер, виновато улыбалась японка. Марфа поднялась на карачки, опасливо глянула наверх.
— Где ты такую зверицу сыскал, все печёночки отбила. Ну, погодите! Счас братанов потравлю — живо угомонят.
— Простите, пожалуйста, меня. Я боюсь, когда стреляют, — заговорила Марико, помогла встать отяжелевшей Марфе, — не нужно ругаться.
