Темишварский Банат обезлюдел после ухода турок.
После них остались только сожженные села да голая степь.
Свободные земли было решено заселить лотарингцами и швабами, которые покидали свои опустошенные войнами села вдоль Рейна, а отпущенных солдат-расциян собирались по возможности вернуть на пожарища, поближе к турецкой границе.
Потому им и разрешили переселяться в Россию.
Потому у них и отнимали старые знамена.
Потому и прокладывали большак, согласно плану графа Мерси.
Энгельсгофен не был сторонником этого превращения солдат в землепашцев. Не одобрял он и колонизацию края немцами, не приспособленными к войне с турками. Однако венская администрация так решила, и так должно было быть. От колонизации ждали года через два-три больших доходов. Темишварский Банат должен был поправить финансовые дела империи. Воевавшие более шестидесяти лет бок о бок с немцами, расцияне поначалу относились к переселенцам дружелюбно. Тем более, что на пустошах вдоль Тисы и Тимиша земли хватало для всех, а новоселы — мирные, больные, угнетенные горем люди — благословляли судьбу за то, что им досталась такая плодородная земля: сунь палку, и вырастет дерево. Потому в первые годы переселения швабов сербы никаких бунтов не поднимали.
И только когда начали насильно распускать войско, окрасившее своей кровью Дунай и его притоки под Белградом, когда пришел приказ православным торговцам закрывать лавки в католические праздники, ремесленникам не браться за свои инструменты, а крестьянам не выходить на полевые работы, — только тогда поднялся крик: «Не хотим в паоры!»
Темишварские сенаторы-сербы покупали пустоши, гнали сюда из Славонии и даже из Сербии скот и набивали дукатами свои кошельки. Митрополит всячески препятствовал переселению в Россию и проклинал офицеров, стремившихся туда, но сербское войско точно сошло с ума, и офицеры вместе со своими вахмистрами кричали: «Не хотим в паоры! Не желаем пахать и мотыжить на помещиков! Мы привилегированный народ! Кровью нашей полита вся Европа. Это наша земля, добытая саблей, — mit dem Säbel!
И хотя не каждый решался это громко и прямо высказать, все сербские офицеры и солдаты были в том единодушны. Брожение, охватившее расциян в Темишварском Банате, не было единичным явлением. В тот же год, почти в те же дни, как упоминается в докладной записке, адресованной Марии Терезии, несколько раз возникали беспорядки в хорватских провинциях.
И потому, когда Трифун увидел у околицы Махалы длинную синюю вереницу переселенцев, его охватили ужас и бешенство. Ему почудилось, будто он слышит удары кирки могильщиков и глухой перестук копыт медленно приближающейся к селу похоронной процессии.
Шесть дней спустя, в день святого Норберта в Темишваре, в барочном здании офицерской гауптвахты, в штабе барона Энгельсгофена, позади часовни капуцинов заканчивалось судебное разбирательство над одним из офицеров кирасирского полка, чьим Inhaber[24] был граф Сербеллони. Звали этого офицера Терцини.
Он был послан в Темишвар, чтобы принять партию арестованных сербских офицеров, которые числились в списке переселяющихся в Россию, составленном генералом Шевичем. Терцини принял капитана Павла Исаковича, с тем чтобы живым или мертвым доставить его Верховному командованию в крепость Осек, лично графу Гайсруку. Сейчас этого Терцини судили за измену.
Дело в том, что Исакович бежал в первую же ночь.
Терцини обвинялся в том, что по пути в Бечкерек он играл с арестованным в фараон, пьянствовал и распевал песни. Из допроса сопровождавших его гусар было установлено, что Терцини разрешил Исаковичу попрощаться с родственниками и те снабдили его пищей, питьем и деньгами. У Терцини были обнаружены деньги капитана Исаковича — и не только внесенные в список имущества арестованного, но и, по утверждению Терцини, якобы проигранные ему в карты сербским офицером.
Неясным оставался вопрос, каким образом капитан Исакович мог бежать с барки, через непроходимые болота Беги, в то время как у люка были привязаны несколько собак и спали два гусара с пистолетами под головами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Терцини никак не мог этого объяснить, хотя судьи допрашивали его целый день, кричали, называли изменником, ничтожеством и грозили ему самыми страшными карами.
Капитан молчал и только дрожал всем телом. В зале было очень душно, и судьи, изнемогая под париками, то и дело утирали стекавшие со лба и с носа струйки пота. Обвиняемый был ни жив ни мертв; он сидел под большим развернутым на стене императорским штандартом и под черными двуглавыми орлами на потолке, сидел возле стола с возвышавшимся на нем между свечами распятием. Он медленно покачивался из стороны в сторону, и казалось, вот-вот потеряет сознание.
К вечеру прокурор потребовал смертной казни для обвиняемого. Терцини был признан виновным в измене, во взяточничестве и в том, что вошел в сговор с Исаковичем и дал ему возможность бежать, за что, видимо, и получил деньги. Терцини был поднят со скамьи, чтобы стоя выслушать приговор; затем ему вновь разрешили сесть, поскольку защита потребовала права просить о помиловании осужденного. И капитан сидел молча, сидел с сорванной офицерской перевязью на коленях и кандалами на ногах. Время от времени он внезапно начинал кричать, что ни в чем не виноват, что он не изменник и не давал возможности Исаковичу бежать. Тогда судьи начинали его ругать, а профос подскакивал к обвиняемому и требовал, чтобы тот замолчал.
Офицер-защитник рекапитулировал свою речь и попросил лишь отложить смертную казнь обвиняемого до поимки дезертира Исаковича и выяснения обстоятельств его побега. По словам защитника, Терцини был виновен в нерадивом отношении к караульной службе, в том, что он играл в карты и пьянствовал, но не виновен в измене. Не доказано, что капитан был пьян и этим способствовал бегству славонского офицера. Ведь гусары не пили, но тоже не слыхали, как дезертир проскользнул мимо них. Терцини виновен в легкомысленном поведении, но ведь в Темишварском гарнизоне сам фельдмаршал-лейтенант Энгельсгофен позволяет родственникам славонских офицеров провожать своих родичей, снабжать их провизией и деньгами, когда их куда-нибудь переводят из гарнизона, и даже тогда, когда их везут вешать.
Терцини не мог предположить, что сербский офицер попытается так трусливо и подло бежать. Защитник ссылался на безупречную службу капитана Терцини в прошедших войнах. Да, он виновен в нерадивости, однако нет доказательств того, что он повинен во взяточничестве. Нет доказательств и его соучастия в побеге. Он заслуживает лишения чина, тюрьмы, но не смертной казни за измену. Измена его не доказана. Бегство Исаковича — загадка. Поэтому защитник просил отложить смертную казнь Терцини: тот, мол, находится в бедственном положении и эту милость заслужил.
Судьи после короткого совещания подтвердили вынесенный ими смертный приговор и отказались отложить его выполнение.
Аргументацию защиты суд не принял.
Как усугубляющее вину обстоятельство суд признал тот факт, что капитану Терцини было известно — ему об этом особо говорили, — что бежавший славонский офицер перешел на службу к иноземному правительству, что Исакович задумал ради службы в иностранной армии покинуть империю. По вине Терцини капитан Исакович может теперь выдать иностранному государству многие военные тайны, в том числе связанные с фортификациями на Военной границе. Дезертиру хорошо ведомы царящие в славонских пограничных гарнизонах настроения, он осведомлен и о вооружении армии. И это весьма опасно. Решение суда будет направлено Военному совету в Вену, а копия — Дворцовой канцелярии, которая занимается делами иллирийского народа. Терцини же следует отправить в камеру, где он, в согласии с тюремными правилами, будет ожидать исполнения смертного приговора. Капитан Терцини исключается из списков кирасирского полка графа Сербеллони, о чем будет сообщено в Осек.
После этого судьи покинули зал. Тот же профос, который заковывал и препровождал в тюрьму Павла Исаковича, подошел к кирасиру, взял с его колен офицерскую перевязь, грубо приказал ему стать между двумя гусарами с обнаженными саблями и по команде: «Шагом марш!» — идти направо, в подвал.
