Самой большой ловкостью в таких делах отличался Трандафил.
Он обеспечит Павлу не только поездку в Вену, уверял перепуганный Ракосавлевич, но, если понадобится, достанет ему даже офицерскую треуголку и саблю. Раздобудет и документы в полиции. Трандафил все может. Только это стоит денег.
Вот как получилось, что спустя несколько дней Павел переселился в расположенный по соседству дом достопочтенного Георгия Трандафила, или, как тот подписывался по-венгерски, Turàndfia. Тут Исакович мог спокойно поразмыслить обо всем, что с ним уже произошло, и о том, что ждет его впереди.
Дом Трандафила стоял на том же спускавшемся к Дунаю склоне, чуть повыше дома Ракосавлевича, неподалеку от расциянской церкви; он был виден издалека между купами рано расцветших в том году лип. Выкрашенный в желтый цвет, он выделялся среди зелени садов и, казалось, увенчивал пригород, который схизматики Буды назвали «Табан».
Всякий в Буде знал дом Трандафила. Он, как обычно говорил сам хозяин, состоял de facto[26] из двух домов, летнего и зимнего. Верхний, со ставнями на окнах, весь в зелени, был летним. Нижний, вкопанный в землю, — зимним. Перед окнами, под двумя рядами лип, росли пышные кусты жасмина и сирени. У входа, на зеленой лужайке, белела печь, которую топили соломой. В ней пекли даже хлеб для Трандафила. А он не скрывал, что запах хлеба ему приятнее запаха жасмина.
Окна в доме были часто освещены до глубокой ночи, а изнутри доносилась то песня, то музыка: Трандафил любил общество. Говорили, будто его дед, когда двинулся из Салоник, был гол как сокол: он немного пожил в Белграде, а потом добрался до Буды. И кто знает, если бы дед продолжил путь до Вены или Лейпцига, улыбнулось ли бы счастье Георгию Трандафилу? И кто знает, считал ли бы он сейчас деньги среди бела дня, заслоняя окна ставнями от взглядов завистливых земляков?
Георгий был бледный, темноволосый мужчина лет пятидесяти, похожий на лавочника, в неизменном черном бархатном сюртуке и высокой черной шляпе, которую носили в те времена все модники Пешта. Он ходил в коротких сапожках, окованных серебром, и никогда не выпускал из рук черную эбеновую трость с серебряным набалдашником. Этим набалдашником он часто тыкал в ребро собеседника, кто бы тот ни был, словно собирался его пощекотать. По целым дням в доме звучал его громкий смех. У Георгия было двое детей и дьявольски красивая жена. Звали ее Фемка, и была она родом из Футога.
Георгий обычно говорил: «Не баба, а настоящий перец!»
В Буде Трандафила все знали. Он слушал рассказ Исаковича о пережитых им муках, смеялся и твердил, что все это было ни к чему. Ни к чему эти страдания да горькие слезы. На свете нет ничего трудного, все можно устроить, как при сватовстве.
Этот купец смеялся над каждым, кто был грустен и озабочен. Он говорил, что никогда не ездит верхом, ибо лошадь — глупое животное. Но зато ходит в сапожках и слушает позвякивание своих шпор. Всего можно добиться, коли человек этого захочет. И когда у него есть деньги. В деле Павла нет особых трудностей. Но деньги понадобятся.
В то время как других купцов сажали в Будскую тюрьму за помощь переселявшимся в Россию землякам, Георгий переправлял сербов в Россию, как на свадьбу. Он был компаньоном фирмы «Валаский и друг» в Пожуне, поставлявшей в те годы в Россию серпы и косы из железно-скобяных лавок Граца и бочки для русской военной миссии, которая уже давно обосновалась в Токае и снабжала вином госпитали и русский двор. Трандафил поставлял этой миссии особые бочонки из ценных пород дерева с инкрустированным серебром вензелем императрицы Елисаветы.
Он пронюхал — и это было очень важно, — что возглавляет миссию некий Вишневский — их соотечественник, серб родом из Вишницы, что неподалеку от Белграда.
Трандафил производил на всех впечатление совершенно счастливого человека.
Он посмеивался над испуганным и встревоженным Исаковичем, который как тень бродил по дому, боясь показаться даже в саду. Павел с детской наивностью верил, что все устроится, как только он доберется до русского посла в Вене, графа Бестужева: в то время сербские офицеры называли графа Бестужева своим благодетелем. Павел верил, что, как только в России узнают, что вытворяют с ними, сербами, в Темишварском Банате, все переменится. Никто не посмеет их даже пальцем тронуть, когда они поедут в Россию.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Кроме того, Павла Исаковича, как человека тщеславного, жгла, точно раскаленный уголь, мысль, что от его переселения зависит переселение многих других людей, которые этого ждут в Поморишье и в Среме. Подобно всем меланхоликам, он преувеличивал свои беды.
Трандафил очень быстро раздобыл Павлу все, что тот хотел: синий гусарский мундир, сапоги, офицерскую треуголку и даже саблю. Купил у него и дома в Темишваре и Варадине, и лошадей, вернее дал за все это задаток. И уверял, что вскоре без особых хлопот обеспечит Исаковичу проезд в Вену. Пусть себе едет на здоровье!
А он, Трандафил, себе на здоровье, останется тут.
Исакович по вечерам засиживался с Георгием допоздна и все что-то ему озабоченно шептал.
А когда Трандафила не было дома, vis-à-vis[27] усаживалась Фемка и заводила с Павлом веселый разговор.
Жена Георгия Трандафила с удивлением наблюдала, как этот поселившийся в ее доме больной, оборванный и грязный босяк постепенно превращается в красивого голубоглазого офицера, с золотистыми усами, шелковистой шевелюрой и ласковой улыбкой. По утрам полуодетая Фемка проходила через комнату — мол, надо поглядеть, как испекся хлеб. И спрашивала: «Красивы ли в Темишваре дамы?» Или: «Вы, верно, пользуетесь бешеным успехом у женщин?»
Но Павел не обращал на нее никакого внимания.
Досточтимый Павел Исакович не раз говорил Фемке, что у нее прекрасный муж, чудесные дети и богатый дом. Что же касается его, то сам он очень несчастен: год тому назад овдовел, потерял хорошую, красивую молодую жену. Умерла при родах.
Жизнь ему опостылела.
Потом, ретируясь, он рассыпался перед Фемкой в комплиментах: говорил, как она, мол, хорошо выглядит, как ей идут только что купленные Трандафилом дорогие серьги, до чего славные у нее дети. А однажды утром он сказал, что смотрит на нее, как на родную сестру, что иначе и быть не может, поскольку в своей соотечественнице он не может видеть женщину или возлюбленную, а только лишь сестру. Он вдовец и не собирается больше жениться. Женщина ему не нужна. Ну, конечно, когда приходится отдавать дань природе, он заводит мимолетную интрижку — ancillaire[28]. Увидев, что Фемка не понимает его, он объяснил ей это слово так, как учил его Юрат. Услыхав такое объяснение, Фемка только воскликнула:
— Фу!
И все-таки перед самым отъездом Павла из Буды она прошла рано утром через его комнату в одной рубашке, но он сделал вид, будто ничего не понял. Фемка смотрела на этого статного, высокого офицера с надушенными усами, такого широкого в плечах и узкого в талии, и на губах ее играла странная улыбка. А он прошел мимо нее, как мимо могилы на турецком кладбище. На прощание Павел поцеловал ее, но поцеловал как сестру.
Исакович намеревался ехать из Буды в Вену верхом, ехать украдкой, окольными путями, с пистолетами за поясом. Он хвастался перед Трандафилом, что доберется до Бестужева, как уже добрался сюда, в Буду. Что семь лет назад он уже ездил по этим дорогам во время войны, когда французские гусары доходили до Праги. Знает там каждый ориентир на горизонте, каждую горку, каждый брод. И ему будет легко. Павел не смел признаться даже самому себе, что ему будет трудно.
Разве можно запомнить страну, через которую ты проскакал во весь дух, по снегу?
Трандафил только посмеивался и замечал, что Павел-де вечно уносится в облака.
— Разве вы не замечаете, как прекрасна весна, — говорил он, — как хорош день? Не видите, какие есть на свете красавицы? Почему бы вам не жениться, не поселиться в Буде, войти в общество? Мы могли бы вместе торговать. Быстро бы разбогатели. Зачем эти вечные разговоры о Косове? Для чего вспоминать царя Лазара? К чему эти сетования о давно минувших временах? Вы и сами не понимаете, что превратились в какого-то чудаковатого святого схимника! Вообразили, будто на вас зиждется царство. Помню, как в детстве отец пичкал меня баснями об Ахилле и греческих богах, но все это давно забыто. Стало смешным. Надо было жить. Обзаводиться детьми. И жить весело.
