- Меня зовут Никодимов. По имени - не люблю. В совтрестах, где я работаю или работал, - не важно, принято по-советски... А вы?
- Константинов. Наша прелестница сейчас нужна? Я в том смысле, что для милых дамских ушек разговор как бы скучный... Ежели сочтете - перескажете. Как, душечка?
- Ладно, понимаю, - отозвалась Титкина и, грузно оторвав зад от кресла, выплыла из комнаты.
- Разумно, - согласился Никодимов. - Одно дело - мелочь, тут ничего, а у вас, как я понимаю, о больших деньгах речь пойдет?
- Огромных, - кивнул. Тянуть не было смысла. Пристроившийся к советвласти мерзавец. Наверняка сластолюбец. Все сластолюбцы патологические трусы. Начнем...
- А что, Никодимов, у вас, поди, и мечта есть? Я имею в виду денежная? Вы не стесняйтесь, я имею сделать вам рационализаторское предложение, поверьте, - и во сне не приснится!
Никодимов перестал улыбаться, лицо его обрело выражение задумчивой мечтательности. Так, наверное, выглядит человек, когда полагает, что попал в рай.
- А что... с меня?
- Разговор деловой?
- А то...
- Вы не назвали сумму.
- Сто тысяч обеспечат мне старость и радость.
- Я даю двести. Задача... - помедлил, чувствуя, как у Никодимова засочилась слюна, наполняя вязко рот. - Вы знакомы со служащим в Кремле человеком. Кто он?
- Васькин? Да вы сбрендили! О Кремле лучше забыть, а то неровен час, понимаете? А как подслушают?
- В этом кабинете не подслушают. Этим кабинетом только милиция интересуется, а у нее прослушки нет. Не положено по должности. Итак?
- И вы за такую... - вырвалось крайне неприличное слово. - Отдадите названную сумму?
- Возьмите... - протянул деньги. - Только мы - люди деловые. Пишите расписку... - Рядом с увесистой пачкой лег блокнот и "паркер".
Никодимов схватил пачку, попытался засунуть в карман пиджака, не получилось: деньги выперло совершенно неприличным бугром.
- Разделите на четыре части, - посоветовал Званцев, - и - по четырем разным карманам. Пишите: "Я, Никодимов, имя-отчество, место и год рождения, номер паспорта, где, кем и когда выдан, место службы, номер служебного документа, кем и когда подписан, получил от Колычева..."
- Вы же назвались Константиновым? - выпучил глаза коротышка.
- Назвался - это одно. А денежный документ - совсем другое. Вы ведь тоже по-разному пишете в накладных и прочих? Продолжайте. "...получил от Колычева С.С. - я Сергей Сергеевич - двести тысяч рублей ассигнациями Государственного банка". Никаких казначейских билетов! Это для нас с вами мелко и ничтожно! Написали? Учтите, деньги уже у вас.
- Но... я их... еще не считал? - пролепетал Никодимов.
- Считайте, я не против...
- Я вам верю. Вот, возьмите. Зачем вам этот Васькин? Он всего ничего уборщик на складах, в подвалах и прочая ерунда. Ну, зачем?
- Кто он... в прошлом?
Никодимов рассказывал долго. Получалось так, что Званцев на этот раз не угадал. Елисей Васькин был самого что ни на есть пролетарского происхождения, трудился раньше на заводе Гужона, слесарем, потом появился зятек из охраны Кремля и устроил тестя чистить подвалы метлой. Что касается зятя - стройный, подтянутый, не пьет, не курит, комсомолец и секретарь ячейки, правильный парень...
- Что тебя связывает с Васькиным? - усмешливо повел глазами. - Вы ведь не воруете вместе? Для воровства другие люди нужны?
- Ну, вы уж так, сразу... Я Васькина знаю лет десять... Познакомились в пивной. Он... у него денег не хватило, чтобы за пиво, значит... Я добавил...
Глаза собеседника блудливо забегали, Званцев понял, что надо нажать.
- Не темни, гондон... Двести тысяч - таких денег и у Сталина нету. Ты в этой пивной человека убил, а Васькин тебя прикрыл, уволок, спас. Телись...
- Знаете, значит... - нервно заерзал пальцами по скатерти. - Только наоборот. Там все были пьяные. Васькин в драке резанул одного, а мне ни к чему. В свидетели, то-се...
- Значит, не в пивной познакомились? Где?
- В 17-м, бои здесь, в Москве, шли... Мы... как бы барахло... собирали. С убитых. В квартирах... Там и встретились. Ну, схватились. Васькин тогда крепкий был, зуб мне выбил... - Поднял верхнюю губу, показал золотой зуб. - Сколько лет вставить не мог... Ладно. Не знаю - чего вам от него надо, но - приведу.
- И никто: зять, б... и прочие ничего не должны знать. Меня с ним познакомишь завтра, здесь же, в это самое время. И еще раз напомню: денежки - не просто большие - огромные. Так что помалкивай, ладно? Анисье найдешь, что сказать...
Никодимов затравленно кивнул.
На "хазе" (откуда выплыло словечко, зачем? Это Званцев вряд ли и объяснил бы. Так... Возникла ассоциация) все было тихо, хозяин открыл, сообщил с усмешечкой:
- Я вот борщ хохляцкий пытаюсь соорудить. Вы как?
- Едал, отменная штука... - Разделся, вымыл руки, зашел на кухню. Евлампий крошил свеклу. Гора капусты белела в фарфоровой миске.
- Хотите научиться?
- Куда мне... - вздохнул. - Талант нужен. У меня к вам просьба...
Договорились, что завтра первым войдет в ресторан, заранее, минут за пятнадцать, Евлампий Тихонович и окинет место действия профессиональным взглядом. Потом потребуется проводить кремлевского служащего Васькина до квартиры, выяснить: с кем живет и действительно ли зять Васькина из охраны Кремля. Это самое простое: форма преторианцев и внешне слегка отличается, и особенно - качеством. Сапоги - офицерские. Или, как они здесь говорят, "командирские".
Поели борща, Званцев отдал должное мастерству Евлампия, тот, расслабившись после третьей рюмки, приложил к глазам платочек и поднял просветленный взор:
- У меня здесь всякие бывали... Вряд ли вы станете утверждать, что наши люди - все как на подбор чисты и служат Белому делу... Сколько сволочи откровенной, боже же ты мой... Да, конечно: любое историческое смещение поднимает кровавую пыль. Возьмите большевиков: живого места нет. Подлецы... А вот то, что у нас почти полная аналогия... Печально. А вы никогда не думали, что в прежней нашей жизни что-то было не так?
- Вспоминаете и жалеете?
- Есть о чем. А все же странно, согласитесь: Государь религиозен как столпник святой, а не помиловал Господь...
- Нет. Государь на крест взошел за свой проклятый Богом народ, вот в чем дело... Вы в толк возьмите: евреи-де соделали революцию. Верно. Они закоперщиками были. Но что мешало дать им все права, отвратить от революционеров? И другое: евреев в революции тысячи были. А русских миллионы. Как же русский человек поддался? Да просто все: община изурочила, де все наше, "обчее". На миру - и смерть красна... А работать? А творить? "Работа - не волк, в лес не уйдет..." Вся суть в этом. Даже в сказках мы либо у золотой рыбки просим, либо у щуки. А когда эта сволочь обратилась не к разуму, а к природному естеству русского человека, когда сказала: бей, круши, ломай, хапай, - все твое от века! Ну, и кто же удержался?
- Похоже на правду... - Евлампий задумчиво водил ложкой по пустой тарелке. - Я, собственно, о другом... Русский народ теперь ими, большевиками, повязан кровью. Скольких на Тамбовщине перестреляли детишек, стариков... Газом потравили... По всей России русские русских резали и смеялись. И докладывали этому - с бугристым лицом. Джугашвили... Я об одном печалюсь: вот мы с вами пытаемся бороться. А ведь пустое все. Зря. Мы их не победим. И никто не победит. Я думал много... Они сами себя победят. И исчезнет Россия. За грехи свои...
Разговор взбудоражил, огорчил. Званцев и сам думал о чем-то похожем. Только не хотелось верить в обреченность огромной могучей страны. Да ведь прав Евлампий...
- Не знаю. Или - знаю. Да! Все так! Но ведь долг в строю - исполнять легко. В нашем же положении - невозможно! Фокус в том, что мы исполним, не так ли?
Евлампий молча кивнул.
На следующий день, ближе к вечеру, сели в трамвай и долго добирались, меняя маршруты, в центр города. Договорились: через сорок минут (в этом случае до условленного часа оставалось пятнадцать минут, Званцев вполне успевал в отдельный кабинет на встречу с кремлевским уборщиком) Званцев будет ждать на первом этаже магазина "Мюр и Мерилиз". Если все в порядке Евлампию надлежит пройти мимо. Если же хвост и вообще - не так - тогда следует вытирать платком как бы вспотевшую голову. Это для Евлампия был вполне естественный жест: он часто прикладывал к лысине огромный клетчатый платок.
Разошлись, Званцев проговорил вслед "с Богом!" и направился в магазин. Здесь было шумно, весело, толпа вращалась по кругу, Званцев подумал, что народу даже больше, нежели прежде бывало. С любопытством вглядывался в лица, никаких трагических черточек не замечал. И покупали много - дорогих (по заграничным меркам) вещей: шубы из чернобурой лисы, золотые украшения с драгоценными камнями. Правда, при входе стояли две старухи убогие и собирали милостыню - но это и во Франции есть. Званцев подумал, что коммунисты - независимо от своих безумных теорий - не избежали общего и вечного: одни процветают, другие - умирают. На Западе это было нормой. Здесь, в раю обетованном, - гнусностью. Иначе не воспринимал. Изредка проходил напыщенный, давящийся самозначимостью милиционер или проплывал под руку с женщиной чин НКВД или армии; один раз Званцев увидел, как карманник, лет двадцати, хорошо одетый, срезал у дамы в манто кожаную сумочку, быстрым шагом прошел на другой конец залы и, облокотившись о подоконник, внаглую стал считать украденные деньги. Лицо у парня было характерное, с явными следами излишеств, руки нервные, с длинными, хорошо ухоженными пальцами. "Надо его запомнить... - подумал. - Мало ли что..." В этот момент и появился Евлампий; умиротворенный, благостный, он продефилировал мимо, давая понять, что можно приступать...
