Бедро стало фиолетовым. Лихорадка сотрясала шевалье, как осиновый листок, но он не терял сознания. Закаленный, нечувствительный к боли, он постоянно требовал, чтобы ему принесли то еще одну перину, то поменяли грелку. При этом еще посмеивался:
— Это хуже, чем в России, старина Десланд. Меня здорово трясет, и ноги холодеют. Чертова лихорадка!
— Хочешь, я пошлю за бывшим помощником барона Лари, доктором, который вылечил малышку?
— Если бы я боялся смерти, это было бы необходимо. Но я плюю на нее… Но что ни говори, а ты прав, только я хочу сначала встретиться с нотариусом… Чего ты ждешь, Десланд?.. Ладно, я тебе приказываю привезти как можно скорее нотариуса.
Розовый, кругленький нотариус, улыбчивый, с мягкими, плавными жестами, в цветастом жилете и фиолетовом рединготе, устроился за конторкой, приготовился записывать, но украдкой успел оглядеть обстановку комнаты. Шевалье, заметив его любопытный взгляд, «проржал»:
— Удивительно, не правда ли? Такое состояние и такая бедная обстановка! Ваш помощник живет в лучших условиях!
— У каждого свой вкус, господин шевалье!
Нотариус больше двух часов писал под диктовку дю Ландро. А затем с наслаждением долго зачитывал завещание двум свидетелям, первым попавшимся под руку Десланду работникам, чтобы соблюсти закон. Ландро твердой рукой подписал бумагу и сказал:
— Десланд, позаботься, чтобы господин нотариус не уехал без хорошего завтрака. Я на тебя надеюсь.
Нотариус, сытно отобедав и выпив несколько бокалов хорошего вина, с удовлетворением откланялся.
— Не беспокойтесь господин Десланд, — говорил он с оптимизмом, — для умирающего он выглядит просто великолепно.
Было бы интересно воспроизвести это необычное завещание целиком, но оно слишком длинное. Шевалье подтвердил официально, что его родственники как наследники никогда не будут жить в Нуайе. Этот дьявольски хладнокровный человек все предусмотрел, все просчитал до мельчайших деталей, о чем свидетельствует, например, следующая выдержка из завещания: «Мои бренные останки должны быть перевезены, в сопровождении кюре, креста и хоругвей, в Эрбье, в городскую церковь, для отдания последних почестей. После чего тело немедленно перевезти в Нуайе и предать земле в часовне. Гроб, опущенный в могилу, землей не засыпать, а залить достаточным количеством известкового раствора, засыпать известью и песком, с таким расчетом, чтобы заполнить могилу до уровня земли. В дальнейшем на это место ляжет надгробный камень. Моя могила должна иметь в длину 2 м 66 см, 1 м 20 см в ширину и 1 м в глубину в средней части. Крышка должна быть полукруглой и быть шире гроба на 5 сантиметров. Уложив ее на место, щели заделать жирной известью, погашенной накануне. Надгробный камень положить, как было оговорено ранее. Я требую, чтобы все работы были выполнены с крайней тщательностью. Но если я умру раньше окончания подготовительных работ, то прошу Десланда положить меня в свинцовый гроб и как можно быстрее закончить работы. Место моей могилы должно быть как можно ближе к стене, у которой покоится моя любимая кобыла Тримбаль. Кроме того, я завещаю церковному совету Эрбье сумму в десять тысяч франков, чтобы каждый год, в годовщину моего отпевания, в церкви служили торжественную мессу в мою память, с процессией до самой вышеупомянутой часовни в Нуайе. И в последующие десять дней отслужить шесть простых месс…»
Когда Десланд ознакомился с завещанием, он не смог сдержать слез: семейная жизнь его размягчила. Шевалье ему сказал:
— Довольно, старина, ты расстраиваешься по пустякам. Завещание отнюдь не обязывает человека немедленно умереть.
— Так же как и помириться с церковниками, но раз ты пожелал, чтобы по тебе служили мессы, я одобряю твое решение.
— А, понимаю! Ты находишь, что я изменил себе? Возможно, ты не так уж и не прав… Слушай, позови аббата Сьюро. Когда его назначили в Эрбье, я с ним заключил соглашение. Я ему сказал: «Ты сын старого моего товарища по Почетной гвардии, ты единственный, кому я могу доверить мою предсмертную исповедь».
Естественно, молодой аббат скоро явился в Нуайе. Но, конечно, эта исповедь не могла пройти нормально.
— Господин шевалье, — спросил аббат, — вы действительно считаете, что настало время для соборования?
— Черт возьми! — воскликнул шевалье. — Я позвал тебя не ради забавы, мой дорогой Сьюро. Все-таки как ты похож на отца!
— Господин шевалье, я питаю к вам величайшее уважение, но это час истины. Вы не должны думать ни о чем, кроме своего спасения.
— Это точно, я вот-вот подохну. Но ты видишь, я сдержал обещание.
— Я должен принять у вас исповедь.
— Ну и ну, это долгая история.
— Постарайтесь последним усилием воли вспомнить вашу прожитую жизнь.
— Хорошо, аббат, но при одном условии: мы останемся одни в комнате.
— Я согласен.
Исповедь еще не подошла и к середине, как дверь отворилась и показалась голова любопытного слуги. Шевалье в гневе привстал на постели:
— Тебе чего здесь надо? Убирайся отсюда, черт тебя возьми… Ах! Прошу прощения, господин аббат, я неисправим. Вырвалось, понимаете ли!
После того как аббат ушел, он сказал:
— Это странно, Десланд, но я ничего не вижу, почти ничего. Все как в тумане.
Его худые, длинные пальцы смяли покрывало. Десланд, словно обезумев, спустился в зал.
— Эту ночь он не переживет, — сказал он обреченно.
— С его характером он может еще продержаться, — возразила Евгения.
Во дворе послышался стук копыт, и появились два фонаря какого-то экипажа.
— Это Форестьер или доктор. Они ему помогут.
Это была мадемуазель Виктория, вернувшаяся в Нуайе, как всегда, вовремя, ангел ли, демон ли несчастного шевалье.
Герцогиня де Берри
Десланд, по настоятельной просьбе жены, решил сообщить Виктории о состоянии шевалье. Она выехала немедленно, но в то время путешествие с берегов Рейна в Вандею было достаточно серьезным предприятием. К счастью, она прекрасно знала дорогу. Виктория отказалась от предложенного ей Евгенией Десланд обеда и, хотя устала после дальней дороги, сразу же направилась в комнату шевалье, что показывает очевидную схожесть ее характера с характером Ландро. Когда она вошла в комнату, шевалье открыл глаза и его губы попытались растянуться в улыбке. Он хотел что-то сказать, но из его горла донеслось только неразборчивое бормотание. Его пальцы смяли одеяло в отчаянном усилии.
— Покажите, что тут у вас, мой друг? — произнесла Виктория, откидывая одеяло.
— Добавьте дров в огонь, ему нельзя мерзнуть, — обратилась она к Десланду.
Виктория склонилась над раздувшимся, страшным бедром шевалье, похожим теперь на кабанью ногу. Провела рукой по краям раны, уже затягивающейся, но воспаленной и сочащейся.
— Десланд, принесите свечей, — попросила она.
Потом достала из дорожного саквояжа нож, подержала его лезвие над огнем и решительно, одним резким, точным движением вонзила острое лезвие между краями раны и сделала глубокий
