Здание это выстроено в виде паука или, скорее даже, спрута — в центре ротонда, в которой бар, бассейн, спортзал и проч., а в одну сторону от неё ветвятся отростки-коридоры с номерами, где мы и жили. Впечатление сразу однозначное — космическая станция, вроде «Соляриса». За несколько дней нахождения здесь эффект КС становится тотальным: микросоциум, всё здесь, никуда не выходишь, весь мир как будто исчез, а из окон-иллюминаторов — да, они тут именно такие — круглые! — только чёрный лес, покрытый клочками белого снега — всё равно что звёздное небо. Купол в центре зала-бара — огромный, как шатёр цирка, сделанный из больших изогнутых деревянных пластин — смотришь на него и кажется, что он вращается, что ты внутри настоящей летающей тарелки — если ещё подвыпить… Иногда утром просыпаешься с ощущением, как будто за деяния свои литературные ты попал в особый отсек чистилища или даже рая, населённый в основном тебе подобными…
Как только приехали, я в составе делегации из особо приближённых, но не очень адекватных людей (Д. Давыдов, В. Iванив) совершил обход. Возглавлял его, конечно же, С. Соколовский, известный, помимо прочего, ещё и как «друг У. Берроуза» Он был в длинном плаще, в почти лётчиковской шапочке, в одной руке — странноватый баул черепаховой отделки, во второй — странное приспособление, посредством коего, собственно, и производился осмотр — какой-то фонарик с мигалкой — он прикладывал его к разным объектам внутри станции, и тогда либо загорался свет, либо включался «проблесковый маячок», а мы с умным видом «фиксировали соответствие». Когда же он поднёс чудо-прибор к самому что ни на есть центру — металлической оси, на которой держится купол, до кучи к световым эффектам врубилась сирена! Комиссия постановила, что станция пригодна для временного проживания, если, опять же, «поддерживать нормальный химический состав крови»
Завтрак был в девять — и это главное. Затем семинары, на которых сидели все 17 нас (плюс организаторы: Славникова, Пуханов, Личагина, плюс жюри, плюс Данила с Соколом) и обсуждали творчество друг друга. На семинаре первом выяснилось, что «о(б)суждение тв-ва О. Шепелёва» откладывается до самого последнего семинара, и что в кулуарах пипол наиболее бурно обсудил и активно продолжает обсуждать именно его скромную персоналию. Причём чуть ли не с каждой минутой выяснялись вопиющие несоответствия меня «как реальной личности» сложившемуся при прочтении образу автора — и это было заметно. Света Эст, восемнадцатилетняя фитнессовая натур-блондинка, попавшая сюда из-за рассказа о балерине с двусмысленным названием «I позиция», сформулировала это так: «Я думала, это такой очкарик крючковатый и прыщавый — сидит себе, зажавшись, дома в углу, мастурбирует и пишет поклёп на женский пол… А тут подходит чувак в камуфляжных штанах и мартинсах с причесоном а-ля Бекхэм и называет фамилию Шепелёв!» Ещё на выходе из автобуса ко мне подошли знакомится Николай Кононов (член жюри) и Саша Кирильченко (собрат по «крупной прозе»), но я по своему обычаю не придал им значения. Когда на второй день наконец-то прибыл Александр Кабаков (председатель жюри), то он, войдя и усаживаясь за стол, сразу спросил шёпотом: «А где Шепелёв?» — что и естественно, сами понимаете: после того, что прочитано, хочется посмотреть в глаза человеку, которым это написано! Открыв веки, взглянув из-под очков, он успокоился — Кононов сформулировал это так: «Вы не маньяк, вы нормальный писатель и вполне адекватный молодой человек, у вас светлый взгляд, красивые голубые глаза…» Ну да — очень красивые!
В девять часов вечера всё заканчивается — и это главное: ты сыт, напичкан информацией, весь возбуждён и находишься в замкнутом пространстве станции… Вполне естественно в таких условиях потянуться к нему, родному. Пошли с Толей Рясовым (моим соседом по номеру, вторым и последним собратом по редкому в нашем возрасте ремеслу романиста — ещё в автобусе я испытывал чуть ли не ненависть, презрение и омерзение, рассуждая в духе Св. Эст, подумав, что «вот он, Рясов» на другого чувака!) в бар: самое дешёвое пиво — 60 р., сигареты — 50 р. Вытянули по бутилочке и, как лошки, разошлись. Я подошёл к Соколовскому и намекнул на их с Данилою известность как людей вполне себе литературных. На что он ответствовал, что в первый день они не могут себе позволить так резко и низко пасть в глазах жюри, поскольку, сам понимаешь, впереди целая неделя, в течение которой они будут заниматься тем же, а под конец ещё ожидается файнел фуршет. Хочешь, говорит, приходи курить ганджу. На что я тяжело плюнул, вздохнув. «Ну если уж совсем будет невмоготу, — сделал оговорку добрый Сокол, — у нас есть одна четвёрочка водки, но это, так сказать, НЗ».
Я крепился около часа. Когда зашёл к ним в номер, на тумбочке в клубах табачного и конопляного дыма стояла она заветная, наполовину уже ополовиненная. И полбанана. Я незамедлительно вылил её в рот и закусил чем Бог послал. Публику, видимо, это не очень порадовало, но что я могу поделать?.. Мне тоже не стало особенно лучше, и я приуныл — целая неделя впереди!
Второй день, однако, я уже завершил блеванием в сортире — как вы знаете, мне, дабы опуститься до такого, требуется довольно изрядное количество стронг-дринка.
Самостоятельно ходить я уже не мог, и Таня любезно вызвалась меня сопроводить до номера. Мы вынуждены были обняться — конечно-конечно, медсестра тащит раненого бойца (кстати, фантазия из её стихов). Потом я как-то немного отстранился, перехватился — помню её горячую мягкую ладонь, острые ноготки. Она открыла № моим ключом (долбаные магнитные карточки, которые постоянно размагничиваются — ещё один элемент кондового космофутуризма!), сгрузила меня на постель, хотела, по-моему, даже разуть… На соседней кровати в полутьме посапывал Рясов. Она села на стул возле меня и чего-то ждала — даже знаю чего. У меня был отвратительнейший «вертолёт» — всё было какое-то зелёное, в том числе наверное и я сам. Если уж продолжать тему взгляда со стороны, то Таня потом рассказывала мне, что я лежал, сжавшись комочком, тяжело дышал и стонал, и ей было очень меня жалко. Я ей верю, она очень добрая. Как только она вышла, я пополз в сортир.
32.
На другой день она читала на семинаре. Я, конечно, не люблю поэзию, тем более женскую, поэтому очень странно, что стихи её мне очень понравились — просто понравились как тексты нормальные — я сразу понял, что пишет она именно то, что и надо писать, ни больше, ни меньше — то что и должна писать такая вот дочка в идеале, в моём идеале. Она вышла — тёртые джинсы, вязаный свитерок с широкими рукавами, соломенные волосы в косе, а на них ещё какая-то вязаная сеточка — ну прям Красная Шапочка иль Белоснежка какая-то! Большие, как у куклы, глаза, милая, добрая улыбочка, и такой же «политкорректный» голос. «Это было так давно, — сказала она, как бы стесняясь и извиняясь, — что для меня это как бы тексты другого человека» и начала: «Я УБЬЮ ТЕБЯ!» да «Я УБЬЮ ТЕБЯ!»!! — где здесь поэзия?! — но как пробивает! Надо ли уточнять, что дальше было больше, поэтичней и всё-это было вполне убедительно: война, революция, уличные бои, кровавые разборки, смерть на баррикадах, в окопах, в партизанских землянках, секс в сортирах, лифтах и тамбурах поездов, раскалённая лава чувств — будто это на ней мои камуфляжные штаны, бутсы и красная майка с Че! Все, конечно, были потрясены услышанным, говорили, что жестоко. Я же при обсуждении заявил, что всё-это и есть камуфляж, обусловленный пресловутой «модой на милитаризм» (её строчка), то бишь сублимация простых и незатейливых женских чувств — горестей или радостей: «был бы милый рядом», а он, козёл, «пьёт других девчонок сок».
Таня даже не противуречила, такая вся паинька — типа всё оно так и есть, только любимый её, которого она не может забыть — «твоё имя во мне, как осиновый кол» (по-моему, супер, дети мои!!) — и потому так хочет убить, не совсем девчонок пьёт сок — он стал геем. Впоследствии я узнал другие факты её во многом, как мне показалось, примечательной для активистов «поколения Х» биографии. Как и все умные детки, Танечка была полной паинькой. Росла без папы, любила маму, читать книжки и всё такое (несколько лет они жили во Франции). В пятнадцать лет всё изменилось. Она сразу попробовала всё: из напитков предпочитала коньяк, из наркотиков — винт, вышла за муж в семнадцать, через месяц развелись, потом поженились вновь, и вскоре они уже жили вчетвером: Таня, её тот самый парень-пидор, его парень-пидор и деваха лесби-би — «…Вечером приходили с работы, с учёбы, сразу закрывались в его крошечной комнатке с большой кроватью, включали видак с единственной кассетой «Чёрная кошка, белый кот», врубали на всю громкость, чтобы родителям не было слышно… Причём не было никакого отвращения, о котором говорят в таких случаях, никакого неприятного чувства — наоборот…» Она, видите ли, дочь моя, их любила, особенно его. Когда она рассказывала мне об этом, в какую-то долю мгновения меня начинало мутить как от перебора алкоголя, как от толпы в метро — я ей завидовал, я её жалел, презирал, ценил…
