Однако и это изменилось. Когда она была на «Дебюте», она была замужем уже за другим, и её «заколбасит», если теперь показать ей этот фильм. Закончив четыре курса филфака, она работала главным редактором новостей главной телекомпании НН. Пить она стала в основном «в свободное время» — во время своих безумных путешествий по Руси — стопом, на поездах и электричках — всё равно куда, лишь бы ехать («Самый сильный наркотик из того, что я пробовала, — дорога» — её девиз). Винт и герыч давно сменили грибы и ганджа — расширение сознания, метафизический опыт и т. п. Раньше она ещё была медиумом (её мать была в своё время довольно известной колдуньей), общалась с духами, мечтала и пыталась лечить людей, но «потом поняла, что это бессмысленно — болезни посылаются человеку в гладком и самодовольном течении его жизни, чтобы он как бы остановился и осознал, что он что-то делает не так, живёт не так». И вообще она вся такая талантливая и мистическая — может быть, это и есть пресловутый «О. Шепелёв в юбке» — мечта моего под-и-над-сознания, но тогда я ничего такого не почувствовал. Я подумал, что она чем-то похожа на Зельцер, только «более продвинутая, добрая». Потом я подумал, что она пресная (не знал ведь биографии), что если например жить с ней, то она всегда будет такой милой и доброй, и станет скучно — ага, ещё бы написал верной!..
А пока это была просто «поэт Таня Романова», майн либен анфант терриболь, анфоргетибол герилья, добрая и пьяная…
Между тем линия алкоголизма продолжалась и развивалась, причём, как это ни странно, лидировала в ней номинация «детская литература». Две девушки, жившие в одном номере, заводили всех — водили в магазин — полтора км лесом за бухлом по привычным ценам — приглашали к себе пить. Отказаться было трудно — на красивом-смазливом личике Анжелики Москвиной взгляд останавливался сам собой: большие и что называется лучистые глаза, востренький нос, полные, сочные, блестящие губы, пышные мелкозавитые волосы (далее я осмотрел: фигурка оть-ать-уть, жумпелочек уть-уть-ать — ни убавить, ни прибавить! — и тут же сама собой тоже явилась мысль: с такой уж тебе, Олёша, не удастся близко познакомиться!); Оля — в очках, обычная, странноватая, одежда на ней стремноватая — обычные допотопные какие-то джинсы, но из этих джинсов такие ляжки выпирают, что я просто не мог спокойно смотреть, как она во время пьянки сидит на полу, расставив ноги, закатив мутные глаза — ни дать, ни взять дива из порновидео — хотелось тут же затащить её в сортир… или хотя бы уединиться там… — благо, народу всегда было много, и я постеснялся сие воплотить (потом Анжелика сказала мне, что она призналась ей, что ей «Шепелёв нравится» — а чего же ты молчала-то, дщерь моя пышнолягая?!).
Однако вскоре ситуация несколько переменилась: красавица Анжелика, как ей и подобает, нашла себе более приятное времяпрепровожденье — пить шампанское в бассейне с драматургом Калужановым — большим, ровным, как будто лом проглотил, сильным, смазливым, умным, успешным (уникум — третий раз на «Дебюте»!) и, как говорят, байсэкшуал… — в общем, как пишет ОФ, полная моя противоположность… У нас же сложился тесный коллектив нормальных алкоголиков, которым бассейн, сауна, бильярд и пинг-понг оказались откровенно до лампочки — забиться в номер и насвинячиться — вот, как поётся, и вся любовь.
Надо ли уточнять, дорогие, что душой компании был уже начинающий походить на молодого Буковски Данила Давыдов и что неизменно тут присутствовали Сокол и Таня. Всегда было сильно накурено, все сидели на кроватях, постоянно кто-то приходил и выходил. Неизменно приходила Дина, ей неизменно предлагали выпить, а она с завидным в таких условиях постоянством отказывалась, мотивируя тем, что «Мне надо идти писать Речь» (каждый должен был тезисно изложить своё творческое кредо и, если повезёт, обнародовать его при получении приза — я своё накатал ещё в «Юности» — особо не задумываясь, что называется между двумя гамбургерами — «писатель должен быть влиятельным» — нечто среднее между Достоевским и «Макдональдсом»!). Я пил много, без разбору и в основном не за свой счёт. Данило же Свет-Михалыч (как зовёт его Таня) выпивал как бы в автономном режиме: он садился на пол, выставлял перед собой две поллитры или 0,7 водочки, стакан и пакет томатного соку — иного он не признавал и не любил, когда у него заимствуют. Таким образом окончательно и бесповоротно опростившись, он степенно обращал речь к народу своему откуда-то снизу. Выкушав ровно половину своих запасов, он неизменно провозглашал, что он православный человек и начинал, по выражению Соколовского, учить жить. Разговор приобретал богоискательские обертоны, несколько двусмысленные… атмосфера становилась непонятной… Но тут, с какой-то алкоголической поспешностью докушав вторую, Данила Михайлович пьяно провозглашал: «Уноси!», делая выразительный театральный жест рукой и вовсе откидываясь на пол. Пока заботливый Сокол и ещё двое-трое ходячих его подымали, он успевал обратиться к нам с краткими моральными наставлениями и пожеланиями творческих побед. Кто-то из присутствующих или сам Даня напевал: «И уносят меня, и уносят меня!..», и его уносили почивать в соседний апартамент.
Обычно к этому моменту меня самого было хоть уноси — но занесло меня однако в другую степь — в другой соседний номер…
29.
Но не всё, золотые мои, как говорится в нашем народном «ОЗ», гладкому дубовому коту Маслена. Вот и пропущенная глава «У Зильцера» — суть которой, как вы знаете, «некрасивость убьёт». — А красота, вы полагаете, пощадила бы нас?
Я спросил поесть, и она сказала: есть жареная картошка — иди на кухню разогрей. А сама пошла в магазин. Я зашёл в туалет и несколько забыл о процессе разогревания. Только к концу я понял, что картошка (порезанная очень мелко) несколько подгорела. Я наложил себе и осознал, что в сковороде остались одни пригарки. Если я сейчас съем то, что наложил себе, она будет орать, что ей осталась одни пригарки. Если выложу обратно, она всё равно заподозрит неладное, возьмётся выяснять, почему я не поел, а главное я буду голоден, буду ныть, что приведёт ещё к большему скандалу…
Вернулась и всё было почти нормально, пока она не решилась отведать картошечки.
— Ну блять, ну что за хуйня! — вскрикнула она, зашвырнув вилкой. — Я же специально сказала: оставь мне и следи — а он сделал огонь на всю, а сам съебался. Главное я пожрал, а на остальных мне хуй завалять. Ну что за человек за такой, я не могу! — И с непередаваемым женским возгласом «блять!» (есть, конечно и М. вариант) она зашвырнула всю сковороду в раковину.
Закурила, переводя дух.
— Ты не то ль тарелку помыл?
Я молча указал ей на тарелку.
— Блять, ну что же за свинья! Ну я просто с тебя охуеваю, Лёшь. Ну что ж ты такой… Кто с тобой согласится жить вообще! Кому ты на хуй нужен вообще такой! — Всем нам знакомые женские интонации — такие непередаваемые, такие восхитительные!..
Я, дорогие, давно чувствую себя подставившим под её тираду уже обе щёки и всё остальное и пытаюсь произнести запоздалые и неуместные слова извинения.
— Мбы да мбы — тупая морда! Как будто специально — ну что ему не скажи — всё делает наоборот, чтобы всё испоганить.
— Ну Элечка…
— Бери вон ножик и чисть картошку!
Она достаёт из холодильника картофель, высыпает его в раковину, открывает воду. Я, пытаясь сдержаться, достаю сигарету, прикуриваю.
— Блять, ну что за дебил! — взвизгивает она, увидев это. Пытается вырвать у меня сигарету, но отрывает лишь её половинку. Швыряет её в раковину и вообще заходится в истерике, проклиная меня последними словами. Уходит.
Я, поразмыслив и покурив полсигареты без фильтра, начинаю мыть облепленные сухой грязью клубни, чистить. Выполняю очень старательно (грязь сразу смываю, крупные комки сразу в мусорку), чтобы не к чему было придраться, потом режу — очень мелко.
Зову её посмотреть картошку (сама обещалась жарить), приходит, беру с полки стакан, наливаю пиво и вдруг запинаюсь: предлагать ей или нет. Сейчас скажет, что занята (она стоит ко мне задом, передом к газу и пытается порезать ещё мельче мой картофель), или наоборот, что вообще-то она здесь живёт и т. д. и т. п. — и мало ли что ещё. Как только я делаю пару глотков, она разворачивается и говорит: мог бы и предложить. Глотки так и останавливаются в глотке… Она добавляет, что я свинья и эгоист, и начинает по-бабьи причитать, что же все мужики такие эгоисты и т. п. Это, дорогие мои, омерзительно — хочется ударить, врезать, избить. Однозначно.
Немного поколебавшись, я осторожно беру с полки стакан и тут же замираю: ополаскивать его под краном или нет? Вспоминаю, что свой ополоснул, и она вроде видела это и ничего не сказала.
Едва я успел это сделать, она заорала: «Нахуя ты намочил стакан?!»
