Цифры на табло защелкали со скоростью автомобильного выхлопа.
– Короче, червонец – из тех же подвалов, – резюмировал Сазонов. – Теперь весь расклад как на ладони. Включая прикуп…
– Прикуп на себя Михалюк хочет сбить, – напомнила Рита.
– А у меня теперь на руках все козырные карты, – возразил Леха и, подумав, добавил: – Впрочем, если «смотрящий» так хочет получить радиоактивное «рыжье», я могу удовлетворить и его алчность…
Глава 24
Сердце красавицы может быть склонно к чему угодно. Но в юном возрасте оно все-таки склонно к нежным и возвышенным чувствам.
Возраст Тани Голенковой был самым что ни на есть юным – ей было семнадцать. В этом возрасте впервые читают «Поющие в терновнике», пытаются писать стихи и придумывают себе первую любовь. Впрочем, кто может отличить – придуманная эта любовь или нет?
Грезу о сказочном принце Таня лелеяла давно – представление о жизни она черпала исключительно из книг о влюбленных. В книгах этих девушки были целомудренны, юноши – мечтательны, и даже роковые негодяи – галантны и обаятельны.
На четвертый день знакомства с Сазоновым произошло нечто ужасное – Таня поняла, что влюбилась. Ситуация воспринималась, как книжная: ведь возлюбленным милицейской дочери стал особо опасный рецидивист! Сердце стукнуло с перерывом. В какой-то момент Таня даже позабыла о маме, расстрелянной мерзавцем-отцом вместе с ее любовником Коробейником. Она была влюблена как цуцик.
Закрывшись в комнате, девушка немного поплакала, выкурила вторую в жизни сигарету (первая была в позапрошлом году, когда она влюбилась в нового учителя географии) и, заложив руки за голову, несколько часов кряду лежала на койке, уставившись в потолок. Тихая, печальная и ласковая, она пошла в комнату Александры Федоровны и, поглаживая Тасика, растерянно смотрела, как та вяжет очередную кофточку «внученьке». Очень хотелось поподробней расспросить старушку о сыне-рецидивисте, но только природная стеснительность помешала начать щекотливый разговор.
Несколько дней Таня казнилась безнравственностью и оправдывалась высоким и светлым чувством, желая подозревать его и у Леши. Взгляд ее приобрел особенный блеск, который она не особенно и скрывала – насколько позволяли приличие и самолюбие. Жулик, казалось, все видел, но не спешил демонстрировать взаимность. Мужчина даже не предпринимал никаких попыток перевести чувства с уровня платонического на уровень надлежащий. Целыми днями он сидел за кухонным столом: вычерчивал одному ему понятные схемы, рисовал какие-то знаки на карте города, изучал городские газеты, попутно занимаясь составлением списка предметов, никак на первый взгляд друг с другом не связанных. Было очевидно: идет тщательная разработка сценария предстоящего ограбления.
Влюбленной девушке, впрочем, все это было безразлично – она шаталась, улыбалась и ничего не понимала. Танино сознание фиксировало лишь разрозненные кадры: Леша беседует с Пилей о какой-то технике, Пиля зачем-то собирается ехать на Яцевское кладбище и в какую-то автоколонну, Леша тщательно изучает криминальную хронику в местной милицейской газетке «Честь мундира», затем названивает кому-то в Москву… Правда, этот звонок запомнился ей очень хорошо: Сазонов говорил каким-то непонятным разведческим языком, то и дело пересыпая разговор юридическим жаргоном.
С Таней он был приветлив, улыбчив и до удивления ровен. Но никакой взаимности не выказывал…
И девушка не выдержала. Как-то вечером она подошла к Сазонову и, стараясь не смотреть ему в глаза, предложила поговорить.
– О чем?
– Ну… мне надо попросить у вас… то есть у тебя, совета, – объявила Голенкова, вздыхая с наивной многозначительностью юности.
– Танечка, я освобожусь… – Сазонов взглянул на часы, – минут через сорок. У меня очень важный телефонный разговор.
Томимая неопределенностью и снедаемая сомнениями, она отправилась к себе, невольно прислушиваясь к Лехиному баритону. Слух девушки различил лишь его первую фразу:
– …да, это опять я, менеджер по озеленению…
Леша не появился ни через сорок минут, ни через час, и в какой-то момент Таня уже начала его тихо ненавидеть. Свое появление он обозначил лишь незадолго до полуночи, когда девушка уже отчаялась его дождаться…
Поджав ноги, она напряженно сидела перед включенным телевизором. Транслировался концерт какого-то очередного эстрадного педераста. Гомосексуальные завывания пронизывали до мурашек, и даже заснувший Тасик нервно замяукал за стенкой.
– К сожалению, я отношусь к сексуальным меньшинствам, – прокомментировал Жулик и, поймав вопросительный взгляд, пояснил: – В отличие от многих, мне нравятся женщины… Если ты не против, я бы посмотрел и послушал что-нибудь другое.
Пощелкав по каналам, он остановился на видеожурнале «Плейбоя».
– Так о чем ты хотела со мной поговорить? – заинтересованно спросил Леха.
Таня выглядела очень смущенной. Она и сама не знала, с чего начать разговор – ведь просьба «о совете», который она якобы хотела попросить, была лишь неуклюжим поводом для встречи…
Проницательный Жулик сразу переменил тему и как-то незаметно взял инициативу беседы в свои руки. Он шутил, рассказывал смешные истории о своих старых аферах, и девушка быстро ощутила себя в тисках его воли… Глядя на рассказчика, Таня искренне поражалась: неужели особо опасный рецидивист, разыскиваемый милицией, может вести себя столь спокойно и непринужденно? В его интонациях не было ни капли бравады: лишь радостная раскованность человека, доплывшего до берега с затонувшего корабля. Чего опасаться, о чем жалеть, если под ногами вновь твердь земная, а впереди – новое неизведанное путешествие?
Все это восхищало, поражало воображение и даже немножко пугало. Жулик определенно казался существом высшего порядка.
– Леша, а можно тебя о чем-то спросить? – наконец не выдержала девушка.
– О чем угодно.
– Я тебе… нравлюсь? – с наивным кокетством спросила она и покраснела.
– Не то слово… – улыбнулся Сазонов, и в глазах его загорелись холодные охотничьи огоньки.
В небольшом болотце под окнами сладострастно квакали лягушки. Кружева Таниного бюстгальтера завлекательно просвечивались из выреза халата. Плейбоевские барышни в телевизоре самозабвенно ласкали себе эрогенные зоны.
Леха подсел на кровать. Его рука коснулась ее пальцев, и пальцы эти, тонкие и теплые, невольно сжались…
…В половине третьего ночи Пиля вышла покурить на кухню. В комнате Голенковой было темно, но обостренный слух Риты различил интимный Лехин шепот и ответный девичий шепоток.
– Нет, ну какой пацан, а? – восхищенно пробормотала блатнючка, усаживаясь с «беломориной» на кухне. – Жаль все-таки, что меня мужики не интересуют…
* * *
Пошел шестой день с момента исчезновения Тани. Все это время Эдуард Иванович прожил в напряженном ожидании звонка. В какой-то момент бывший опер с удивлением поймал себя на мысли, что ему уже все равно, кто будет звонить: сама дочь или мерзавец Сазонов, в лапы которого попала его девочка. Лишь бы с Танечкой было все хорошо!
По логике вещей, Жулик должен был позвонить обязательно, чтобы назвать условия освобождения заложницы. У человека в его положении не было иного выхода. Но этот негодяй грамотно тянул время, взвинчивая отцовские нервы до последнего градуса. Укладываясь спать, Эдик пристраивал на прикроватной тумбочке телефон и долго, не мигая, смотрел на его глянцевую плоскость, словно гипнотизируя. Но звонков не было…
Два дня назад Голенков отнес заявление в ментуру. Естественно, о душевной беседе с Цацей в Ульяновке он не распространялся – в этом случае пришлось бы рассказывать и о многом другом. Несчастного родителя выслушали, сочувственно покивали и, приняв заявление, обнадежили: мол, найдется ваша дочь, дело молодое, загуляла, наверное. А мы, в свою очередь, тоже будем искать. По тону, каким были сказаны эти слова, бывший оперативник понял: искать Таню никто не будет.
Тоска пригнула Эдика, кручина черная. Его не радовало ни замечательное по красоте двойное убийство Коробейника и Наташи, ни то, что стрелки в этом убийстве вновь сошлись на Сазонове, ни даже прямые последствия событий у «Ракушки» – возвращение к нему вьетнамских сокровищ…
Два чувства владели теперь Голенковым: страх за любимую дочь и лютая ненависть к Жулику.
Желание поскорей завалить Ермошину и стало итогом этих душевных терзаний. Конечно, Эдуард Иванович понимал: обвинений, висящих теперь на Сазонове, вполне достаточно для пожизненного заключения. Убийство Мандавошки по большому счету было излишним. Но агрессивная энергия, кипевшая в бывшем менте, не находила иного выхода, и запах близкой крови оказывал на него наркотическое действие. Да и Ермошина, как всякое низкоорганизованное существо, была склонна к болтливости…
…Эдик отлично запомнил телефонный звонок, прорезавший опустевшую квартиру в половине девятого вечера. Схватив трубку, он выдохнул с надеждой:
